В лагере горнист сыграл сигнал на обед. Фурману надо было бежать, чтобы его отсутствие не обнаружили. Дедушка обещал, что никуда не уйдет, пока Фурман не вернется с обеда, и попросил принести водички в бутылке из-под выпитого Фурманом лимонада.
Еле высидев со всеми положенное время, Фурман налил воду и помчался к дырке. К его мгновенному ужасу, дедушки на прежнем месте не оказалось – он немного переместился вслед за тенью. Вроде бы ему стало чуть-чуть получше. Вещи были уже сложены.
Отпускать его Фурман страшился, уговаривал подождать до конца «тихого часа» – может, и жара спадет… Но дедушка твердо решил идти: жара меньше не станет, а вот народу в транспорте наверняка прибавится. А чувствует он себя уже вполне нормально, пусть Фурман не беспокоится. Ну, давай, мальчик, прощаться, и беги, беги, милый, пока тебя не хватились, а то получится нехорошо. Получиться могло и в самом деле нехорошо, но дедушка… Фурман дошел с ним до самой кромки кустов, за которой его уже могли увидеть от ворот, ткнулся в сухую колючую дедушкину щеку и,10 содрогаясь и умоляя СТАРОГО БОГА о пощаде, следил, следил, следил, как одинокая родная фигурка в светлой шляпе становится все незаметней на истончающейся асфальтовой полосе среди сохнущих полей, сливаясь с мелко и жадно колышущимся бесцветным воздухом…
Лагерь был уже пуст. На крыльце Фурмана с рассерженным видом караулила вожатая, но на ее ожидаемый вопрос он ответил с такой внезапной и на все готовой злобой – мол, где-где, в туалете! – что она молча посторонилась…
После того как весь лагерь съездил в совхоз «Московский» на уборку клубники, Фурману ночью приснился какой-то суматошный кошмар, в котором главным действующим лицом была чудовищная – в два человеческих роста – отвратительно раздавленная или, точнее, тяжелораненая клубничина, странно живая и угрожающая. Сон появился не на пустом месте: поначалу все действительно старались и не столько ели, сколько собирали в плоские плетеные ящики эту чужую клубнику, но часа через полтора палящее солнце и усталость сделали свое черное дело: работа почти остановилась, и когда по соседству была обнаружена большая грядка отборных, спелых, прекрасных ягод, ими начали кидаться друг в друга, поскольку есть были уже не в состоянии. Так что страшный сон наверняка был местью Царя-Клубники за вчерашнее оскорбление его народа, хотя наказывать за это именно Фурмана было несправедливо: он-то как раз был виноват меньше других и даже пытался их остановить. Утром он специально расспрашивал, кому еще приснилось что-нибудь этакое, но все только удивлялись. При свидании с родителями Фурман очень настойчиво просил не привозить ему клубнику ни в каком виде до тех пор, пока он сам не скажет. Еще недели две он ее, честно сказать, слегка побаивался: мало ли что она там удумает?..
В том году Фурман привез из Москвы идею организации тайного Штаба. Дома такая организация уже существовала и называлась Ш.К.П.Ф. (Шэ-Ка-Пэ-Фэ) – «Штаб Командиров Петрова, Фурмана». Кроме двух командиров, членом ШКПФ состоял также рядовой Петров – младший брат начальника. Петровы были сыновьями дворничихи тети Клавы, а их отца-милиционера часто можно было встретить на посту у Садово-Каретной или же, в обычной одежде, с застывшим темно-малиновым лицом, возвращающегося, пошатываясь, домой. Московская деятельность штаба ограничивалась заседаниями при свечке на черной лестнице фурмановского дома. Чтобы там было не так страшно, Фурман просил дедушку или бабушку постоять на площадке. На заседаниях составлялись и уточнялись списки членов ШКПФ и наличие штабного имущества (оружия, старых погон, фуражек, ремней и т. п.). На зиму ШКПФ временно закрывался, поскольку на лестнице становилось очень холодно, а проводить тайные заседания дома или во дворе было неудобно.
За первую лагерную смену в Штаб были приняты четыре новых человека. В густом березовом лесу, начинавшемся почти сразу за столовой, среди теплых бумажно шелушащихся стволов вскоре был сложен высокий, кривой и тесный шалаш – когда во время внезапного ливня вся команда попыталась забиться «под крышу», это удалось сделать лишь с большим скрипом и обидами.
Оружие было найдено на свалке: несколько разновидностей длинных по-разному изогнутых ножек от стульев служили ружьями, карабинами и благородными винчестерами; а пару пистолетов привезли родители. В лесу регулярно проводились боевые учения. Потом Фурман нарисовал кучу бумажных денег, и работа штаба приобрела ковбойско-криминальный оттенок.
После короткой недели домашнего отдыха Фурману впервые пришлось поехать на вторую смену. Отряд был уже другим, да и из членов штаба в лагерь вернулись не все. Пришлось принимать новеньких, необстрелянных. К тому же теперь у них объявился настоящий враг. Заглянув однажды в свой изрядно пожелтевший и поредевший шалаш, они обнаружили там большую кучу говна и пришпиленные на стенах обрывки туалетной бумаги с неразборчивыми ругательствами и угрозами. – Надо же, кто-то ведь старался, писал палочкой!..
Думать о том, что каждую минуту за тобой следят чьи-то злобно усмехающиеся глаза, было очень неприятно… По первой собственной реакции все вдруг ощутили, что игре пришел конец, но сказать об этом не решились. Фурман был уверен, что тот, кто это сделал, обязательно еще раз придет к шалашу – посмотреть, нет ли ответа. Два серых, дождливых дня, проведенных в засаде, только усугубили общий разброд. Но на третий день, когда почти все уже махнули рукой, врага удалось выследить. Им оказался один из подозреваемых, задиристый и крепкий мальчишка из их же отряда, которого они в свое время решили не принимать в игру: случайно подслушав их тайный разговор, он тогда пришел с какими-то наглыми требованиями. Звали его Мазурик (от фамилии Мазуров) или, что являлось уже прямым вызовом, – Косой (узкие серые глаза его немного косили). Отомстить Косому штабистам было уже не по силам. Между ними вспыхнули внутренние дрязги, и игра окончательно заглохла.
Но неприятности на этом не прекратились: сначала тяжело заболела одна вожатая, потом вторая сломала ногу – отряд пришлось расформировать, а детей мелкими партиями разбросали по другим отрядам. Конечно, это уже была не жизнь…
И погода испортилась, стало холодно. В новом отряде Фурман, наконец, подрался с Мазуриком один на один на глазах у знакомых ребят и девчонок. Схватка происходила не на кулаках, поэтому обошлось без крови. Фурман, несмотря на свою ловкость и изворотливость, оказался плотно прижат к полу и после постыдно-безуспешных попыток освободиться был вынужден публично признать свое поражение. Противник был явно тяжелее него, а бывшие друзья не поддержали… Фурман слал домой отчаянные слезные письма, и родители, учтя неблагоприятные обстоятельства, забрали его из лагеря дней за десять до конца смены.
Дома, с наслаждением помывшись в родной ванне под утешительный гул газовой колонки, отоспавшись и пару раз объевшись, Фурман занялся сочинением секретного отчета, адресованного московским членам ШКПФ и озаглавленного им «Агитация в пионерлагере “Березки”». Первая лагерная смена уложилась в восемь вдохновенно исписанных тетрадных страниц в клеточку. Немного отдохнув после обеда, Фурман снова сел за работу. Нарисовав карикатурное изображение вожатой на костылях для титульного листа второй части, он приступил к описанию сложных и неприятных недавних событий, но вскоре работа застопорилась. Фурман перечитал страничку и с удивлением понял, что избранная им «взрослая» манера не только не передает его лагерных переживаний – это бы как раз еще ладно! – но странным образом превращает всю эту совершенно неудачную по своим результатам и вообще довольно грустную историю «агитации» в какую-то другую – пусть и не очень правдивую, но зато весьма складную и решительную, вроде тех, которые передаются по радио. С одной стороны, этим можно было бы даже гордиться – получилось вполне профессионально. Но Фурману все-таки хотелось быть честным… Он надолго задумался, а потом ему почему-то стало уже скучно дописывать.
5
На следующий год лето все никак не могло начаться: дожди, серость, холод… В отряде было несколько прежних знакомых, но с Фурманом происходило что-то необъяснимое. Почти каждый день на него вдруг тяжкой волной накатывала беспричинная тоска, апатия и слезливая жалость к самому себе. Иногда, еще успевая удивиться охватывающему его приступу, он пытался убежать от него или на футбольное поле, пустовавшее из-за плохой погоды, или за территорию. Как раз рядом с их корпусом оказалось еще одно удобное для ухода место. Забор здесь упирался в широкий медленный ручей с темно-коричневой водой. Пройдя по узенькой сырой тропинке сквозь заросли высоченной прибрежной крапивы, прилипнув к крайнему столбу и обернувшись вокруг него, можно было оказаться как бы в другом мире. Никакой крапивы по ту сторону забора почему-то уже не было. Приятный травянистый бережок кое-где превращался в настоящий пляж – пару раз там даже останавливались туристы на машинах. На чистых пустынных светящихся ровным светом полянах стояли спокойные и приветливые деревья. Даже небо за территорией казалось Фурману каким-то другим. И тяжелые облака плыли, куда хотели, и птицы могли улететь отсюда в любой момент… А давно изученные внутрилагерные окрестности теперь вызывали у Фурмана только усталое раздражение.
