В Фонтевро был свой мятеж, у нас тоже.
Никаких призывов, записанных на бумаге, в Колонии никто не распространял, но все и так обо всем знали. И вела нас не только надежда на освобождение, одной ее было бы недостаточно, чтобы вытащить нас из плена наших привычек. Нужна была любовь. Руководство движением взял в свои руки Ришар и придал ему такой размах, что остановить его было уже невозможно. В глубине души мы вовсе не надеялись бежать, предчувствуя, что если и существует блистательная вольная жизнь, где взломщики и карманники, сутенеры и жиголо беззаботно фланируют в лакированных башмаках, мы никогда и нигде, кроме как в Централе, не сможем обрести таинственный, сумрачный дом, испещренный потайными комнатами и извилистыми коридорами, где можно скитаться, как здесь, в Колонии, но помимо того, что мятеж этот был организован теми, кто имел над нами и нашими чувствами непреодолимую власть, нам нужен был бунт ради бунта. Через бунт любой массовый побег, при том, что Колония не замыкалась никакими стенами — и поскольку необходим по возможности солидный запас взрывчатого вещества, — любой побег был невозможен. Мне до сих пор, конечно, не удалось как следует показать, что в общем-то наша жизнь не была слишком уж нервозной и напряженной. В наших семействах не собирались грозы, как на пологих равнинах не скапливается электричество, ведь электрические разряды, что скапливались в наших лбах и наших сердцах, всегда находили тысячи способов выплеснуться на цветы, на деревья, в воздух, в поля. И если жизнь наша казалась напряженной, так ее делало такой трагическое существование детей, которые постоянно меряются друг с другом силами и не доверяют друг другу. Нам хотелось вызвать бурю однодневного мятежа, чтобы еще ощутимей почувствовать гнет, который давит на нас и расплющивает, заставляя медленно, в мучениях вариться на пару. Никто не суетился. Молчали наши проститутки, которых поставили в известность их коты. Никто не проговорился, ни по слабости, ни нарочно. Тайно переданная инструкция велела выдернуть гвозди из трех или четырех паркетин в каждом дортуаре — как это сделал Вильруа — и через отверстие спуститься в столовую, затем добраться до поля и там разбежаться поодиночке. Инструкция была правильной: поодиночке, но мы-то прекрасно понимали, что ночная темнота быстро заставит мальчишек сбиваться в пары, а потом и в шайки. Дальнейшее мы представляли себе не очень четко, ведь несмотря на идиотскую надежду, которая заставляла нас верить в несомненный успех, мы понимали, что реальных шансов на удачу у нас немного.
Мысль о побеге вынашивалась нами со всеми предосторожностями целых четыре дня. По крайней мере, так я могу сказать про себя. Чтобы обсудить это, мы собирались небольшими группками возле стены, и один из нас вставал на стреме, чтобы отгонять чушек, как назойливых мух, не давая им подойти к нам. Я думаю, что от нас ничего просочиться не могло. Побег был назначен на одну из ночей, с воскресенья на понедельник.
Я не смог бы сказать с определенностью, что именно почувствовал, когда вечером поползли слухи о том, что семеро главарей нашего восстания были проданы Ван Роем и Дивером, при этом Дивер занимал уже одно из самых высоких мест в нашей иерархии, которое заставляло всех уважать его, он был очень влиятелен и очень умен. Он обладал еще особым преимуществом — умел избегать драк, а это значит, никто никогда не видел его побежденным. Я презирал его за предательство и все-таки не мог разлюбить. Наоборот, я даже старался полюбить его еще сильнее, чтобы вовсе не осталось места презрению, но все равно чувствовал, что отдаляюсь от него, и почти инстинктивно отворачивался при его появлении, а ведь когда-то мое лицо само поворачивалось за ним, как подсолнух за солнцем. Вся Колония знала о его подлости, и тем не менее, похоже, никто не возмущался. Она, Колония, только что прожила четыре восхитительных дня, наполненных надеждой. Она дышала дымом, что поднимался от еще тлеющего пепла, и этого было ей достаточно. А тем же вечером случилось нечто, поразившее нас, словно удар молнии: Ван Рой, арестованный среди тех семерых, был освобожден, хотя согласно правилам распорядка заслужить это можно было лишь тремя месяцами примерного поведения. А всего ему полагался год. Мы все поняли. Чудовищная несправедливость заставила нас обвинить Дивера. Но во мне зло поселилось надолго, а презрение, которое я испытывал к нему целый день, не могло пройти бесследно, и на моем сердце остался рубец. И все-таки инстинкт не обманул меня, Дивер был не настоящим авторитетом, он был узурпатором, ведь с тех пор, как мне стало известно о предательстве Ван Роя, он стал в моих глазах еще более влиятельным. Он осмелился на чудовищный поступок, из-за него отправились на каторгу в Эйс шестеро самых прекрасных наших друзей. Я сделал еще одно опасное открытие: оказывается, самые крутые парни могут быть стукачами. Я говорю «еще», потому что впервые понял это тогда, когда Стокли поймал меня при побеге, но я догадывался об этом и раньше, услышав однажды давно, как цинично врал какой-то тип: это было в спецблоке, когда старший, устраивая взбучку малолетке, который шагал не в ногу, говорил ему такое:
— Это я нарочно тебе врезал, чтобы вертухай не цеплялся, а то он мог отправить в карцер.
Мне нравится представлять эту затверделую глыбу, которую подтачивают глубокие, извилистые кротиные ходы. Я познавал, что предатели рождаются и среди рыцарей, среди самых благородных и возвышенных, и что Дивер на самом деле никак не мог предать, потому что обладал нежной натурой и стремился к «крутизне», следуя всем неписаным законам. И когда он оставил Колонию, отправившись навстречу Бог знает какой судьбе, Бог знает какой гавани, ночью я вновь, с еще большим опьянением, прожил мгновения любви, подаренные мне моим тронутым червоточиной любовником, Ван Роем. Я уснул в его объятиях. Я был его «маленькой женушкой», его, а не Дивера.
Настоящий мятеж разразился лишь год спустя. Об этом рассказал мне Ги, появившийся в Меттре как раз в год моего отъезда.
— Ну, значит так. Мы утром стояли в строю, как всегда перед тем, как разойтись по мастерским. В общем, Гепен пересчитывает нас. И тут он видит, что какой-то тип, я и сам не знаю, кто, передает своему корешу зажигалку. Ну, тот подскочил, расперделся. И в морду ему, а это ж был не кто-нибудь там, а какой-то крутой, да говорю тебе, не знаю, как звать, в общем тут другие забурели и понесли. Сечешь, так вот, все из строя повыскакивали, ну, остальные, чтоб посмотреть, хотя (это слово, «хотя», показалось ему слишком уж литературным, он выговаривал его, стараясь произнести как можно более небрежно, грубо), хотя начальники и вертухаи стали загонять обратно в ряд. Тут пошел такой бардак. Все орут как резаные. И кто-то как завопит: «Запалить все — и деру!»
Вот так оно все и началось. Детишки довольно мастерски завалили охранников. Многие здания занялись огнем, колонисты разбежались, вертухаи были убиты, многие из них умоляли перед смертью: «Пощадите, у меня дети, ради Бога, пощадите». Главных виновников мятежа (63) отправили в Эйс на десять лет.
К концу моего пребывания в Меттре мои ночи стали тревожными и беспокойными. Одна из них оставила у меня самое страшное воспоминание из всех, что когда-либо у меня были. Я проснулся в кромешной тьме, я таращился во мрак, не сразу осознав, что нахожусь в Меттре, а когда понял — обрадовался. Страх лип к моей рубашке, пропитал простыни и одеяло. Я только что пережил один из самых ужасных ночных кошмаров. С какими-то — я уже не вспомню точно, кто это были, — с какими-то приятелями мы оказались свидетелями убийства старой женщины на склоне холма. Из всего этого я отчетливо помню только эпизод с драгоценностями. Они упали, я наступил на них и каблуком вдавил в мох, потом, когда приятели мои отвернулись, подобрал их, уверенный, что меня видел только один незнакомый мне молодой человек, который, стоя под насыпью, равнодушно наблюдал, как убивают старуху, он должен был засвидетельствовать, что я не принимал в этом участия. У меня не было причин опасаться его, и прямо при нем я наклонился и подобрал драгоценности. Там было три кольца — два можно было носить на любых пальцах, а третий: что-то вроде колпачка, вырезанного из топаза — или изумруда, точно не знаю — и он предназначался для большого пальца. Я положил их все в карман. Они стоили очень дорого, но сумма состояла из маленьких франков, крошечных, как золотые песчинки… Молодой человек равнодушно наблюдал за мной, а потом, когда я уже подобрал драгоценности, приблизился, положил руку мне на плечо и сказал:
— Показывай, что там у тебя.
Он арестовал меня по всем правилам, потому что это был переодетый полицейский. Поначалу я не думал, что меня могут гильотинировать, но мало-помалу мысль об этом овладела мной, и больше я не мог думать ни о чем другом. Страх от неизбежности скорой смерти накатывал на меня волнами. Этот страх разбудил меня, и оказавшись в собственной камере, я испытал облегчение. Но этот сон имел такой явственный привкус реальности, что, даже уже проснувшись, я испытывал ужас: а вдруг все это мне не приснилось, не совсем приснилось. Ведь сон отражал — конечно же, искажая и логически продолжая — то, что произошло накануне наяву. Я воспользовался освобождением одного колониста, чтобы стащить у Ван Рея весь его запас табака, и спрятал в своем тюфяке. Поскольку освобожденный покинул дортуар еще до подъема, обнаружив пропажу, Ван Рой, разумеется, обвинил его. Он пришел в дикую ярость и тут же под горячую руку обшарил все тюфяки. В мой он наведался тоже. Если бы он нашел свой табак, он бы меня попросту убил. Но искал он плохо и не нашел ничего.
