— В чем же дело? Прислали бы нам! — Чжао воспользовался первой возможностью прервать бесконечную речь хозяина — так задыхающийся человек жадно глотает глоток свежего воздуха. Госпожа Ван усмехнулась:
— А почему вы сами не зашли? Так и пришлось отослать их ректору.
— Следовательно, ваша служанка проявила, так сказать, излишнюю заботливость о хозяине, — заметил Фан. — Действовала она глупо, но с похвальным намерением!
— Как бы не так! Мы и сами сначала поверили ей, а потом поняли, что она себе на уме и меньше всего заботится о хозяевах, — возразила госпожа Ван. — На днях подает она куриный бульон, а он жидкий — ну вода и вода. Я и говорю мужу: «Курица в нем, видать, не варилась, а только искупалась». Так та еще сделала вид, будто обиделась, отпираться стала. Но я нажала на горничную, она и рассказала, что у кухарки есть сын, так она его часто приводит в кладовую и там кормит лучшими кусками. Я спрашиваю: почему же ты раньше мне не доложила, небось и самой перепадает? Та долго молчала, а потом все-таки созналась, что кухарка обещает женить на ней сына. Одним словом, обе они не годятся, придется опять искать новых. А пока мы всякий раз, как гостей принимаем, инспекцию на кухне проводим.
Гости заговорили разом:
— Да, с прислугой сейчас трудно! (Чжао и Фан.)
— У нас кухарка тоже выкидывает фокусы! (Лю.)
— Ой, вы меня напугали. Хорошо, что я одна и могу обойтись без прислуги. (Фань.)
— Ну, не всегда вы будете одна! — улыбнулась госпожа Ван. — А вы, мисс Лю, настоящее сокровище для брата и невестки!
Служанка подала кушанья, все устремились к столу. Ван заявил, что, поскольку стол круглый, все места одинаково почетны, и стал извиняться за скудость угощения. Гости, как водится, уверяли, что всего слишком много, не съесть. Вдруг Ван воскликнул, обращаясь к Фань:
— Ах, как же это я не догадался позвать барышню Сунь, которая живет вместе с вами! Она же у нас ни разу не была!
Услышав имя своей соседки, Фань испытующе посмотрела на Синьмэя, а Хунцзянь вдруг неизвестно отчего покраснел. Госпожа Ван заметила:
— Сначала мы все думали, что эта барышня — возлюбленная господина Чжао. Потом только стало ясно, что между ними ничего нет.
— Вот видишь, какая опасная вещь — слухи и домыслы! — обратился Чжао к Фану.
— Сейчас Сунь завела роман, — сказала Фань. — И это не домысел, я живу с ней в одной комнате и вижу все, что происходит.
Синьмэй поинтересовался, с кем. Уверенный, что сейчас будет названо его имя, Хунцзянь стал усиленно жевать, чтобы не выдать своего смущения. Но Фань ответила, что выдавать чужие секреты — не в ее правилах.
— Да я, кажется, и сам догадываюсь, — сказал Синьмэй, искоса взглянув на приятеля. Тот сидел с полным ртом и не смог вовремя остановить Чжао.
— Смотрите, какая осведомленность! — воскликнула Фань. — И когда вы успели? Ведь Лу Цзысяо начал ухаживать за Сунь, писать ей каждый день письма, как раз в то время, когда вы уезжали в Гуйлинь!
Водоворот чувств бурлил в душе Хунцзяня: с одной стороны, его имя не упомянули, так что можно было успокоиться; с другой, ему было больно слышать, что Сунь завела роман с другим. Но почему? Ведь он же не влюблен в Сунь? У нее есть свои достоинства, она приятна, но это не настоящая красота, в ней есть что-то зыбкое, неестественное. Вот характер у нее действительно хороший… Во всем виноват Синьмэй, он все подтрунивал над Фаном, и вот теперь Фан чувствует, что привязался к девушке. А такой, как Лу Цзысяо, ей не может понравиться всерьез! Но не могла же Фань выдумать, что у них ежедневная переписка! Настроение у Фана вдруг испортилось.
Эта новость удивила Ванов и Лю. Чжао выслушал ее, как государственный муж слушает доклад об уже известном ему событии, и сказал с серьезным лицом:
— У меня есть свои источники информации. Кстати, в свое время Лу Цзысяо просил господина Фана познакомить его с Сунь, но я был против — он староват для нее.
— А почему вы вмешиваетесь в ее дела? — напустилась на него хозяйка. — Ведь вы ей не настоящий дядя, да если бы и были настоящим… Надо было нам позвать их обоих! Правда, Цзысяо мне не очень нравится — в нем есть что-то от дерзкого мальчишки.
— Нет, от историков лучше держаться на расстоянии, — заявил Ван. — А Цзысяо вовсе не мальчишка — он у себя на отделении ведущий профессор. Правда, это не мешает ему быть человеком мелким и злоречивым… А Хань Сюэюй очень мнителен: если пригласить его подчиненного, а его не позвать, он подумает, что я переманиваю на свою сторону его людей. И так уже в университете воюют между собой клики «гуандунцев», «молодых талантов», «учившихся в Японии»… Вот вы, господа, не боитесь, что после этого ужина вас зачислят в «партию Вана»? Госпожу Лю брат уже отнес к этой «партии».
— Я знаю, коллеги разделены на несколько группировок, — сказал Чжао. — Они часто собираются, обедают вместе, но мы с Хунцзянем ни в одну не вошли. Пусть зачисляют, куда угодно.
— Вы уже зачислены в «секту дракона», то есть родственников или старых знакомых ректора. Правда, господин Фан ранее не был знаком с Гао Суннянем, но благодаря дружбе с господином Чжао тоже, как говорят, прицепился к драконьему хвосту, ха-ха-ха! Я-то знаю, что все это досужие вымыслы, иначе я не позвал бы вас в гости!
Фань нимало не интересовалась борьбой фракций в университете, но считала своим долгом нанести еще удар по Сунь:
— Какой в этом смысл — создавать в учебном заведении какие-то партии? А Сунь — девушка очень хорошая, только несколько неряшлива, вечно разбрасывает свои вещи по комнате… Ох, я и забыла, что она «племянница» господина Чжао! — И Фань сделала вид, что не знает, куда девать себя от смущения.
— Ну, какое это имеет значение. Впрочем, за долгие дни пути сюда мы с Хунцзянем не замечали за ней такого недостатка, ведь правда?
Фан ответил утвердительно, но думал в это время о том, что его, как оказалось, зачислили в «свиту дракона». Это и изумило и рассердило его: так у Уильяма Джеймса[132] краб, узнав о том, что биологи отнесли его к классу ракообразных, замахал клешнями и возмущенно заявил: «Я есть я, самостоятельная личность, и не вхожу ни в какие классы». Госпожа Ван выразила удивление, что Фан, который слывет за человека обаятельного, так сегодня молчалив. Фан в ответ сострил: мол, блюда были такие вкусные, что он нечаянно проглотил язык.
Вскоре разговор опять зашел о том, что в городке нечем развлечься. Госпожа Ван сказала, что можно было бы сыграть в мацзян; но их дом стоит слишком близко к университету… Муж не дал ей договорить и вмешался:
— У моей жены слабые нервы, она не выносит шума игры… Гм, кто бы это мог стучать в такую пору в дверь?
Почти тотчас же в комнате появился Гао Суннянь:
— Ага, госпожа Ван пригласила гостей, а меня не позвала? А я учуял запах чего-то вкусного и — тут как тут!
Все моментально встали, выказывая почтение начальству, только госпожа Ван лениво приподнялась, спросила, ужинал ли Гао, и, не дожидаясь ответа, велела прислуге принести еще один стул и прибор. Чжао уступил ректору свое место рядом с Фань; тот долго отказывался, потом согласился, но, едва успев окинуть взором собравшихся, закричал:
— Нет, так не пойдет! Вы же сидели в определенном порядке, а я по недомыслию разъединил эту пару. Садись обратно, Синьмэй.
Тот отказался, ректор предложил свое место Фань, но та будто прилипла к стулу. Гао пришлось отступить, ограничившись цитатой из старинного сочинения: «Когда великие силы Поднебесной долго находятся в единстве, они стремятся к разъединению; когда долго разъединены, стремятся к объединению». Он громко рассмеялся, сделал комплимент Фань и выпил рюмку вина. Его гладко выбритое желтое лицо сияло, как начищенный ботинок.
Разочарованный в свое время тем, что его провели с профессорской должностью, Фан Хунцзянь старался пореже попадаться ректору на глаза. Он и не подозревал, что Гао так прост и демократичен. Что касается самого Гао, то он, как биолог, прекрасно знал, что выживают лишь умеющие приспособиться существа. Сам он полагал, что сумеет приспособиться к любой обстановке и найти для каждого человека подходящие слова. В романе «Речные заводи» о наставнике императорской гвардии говорится, что он «в совершенстве владел всеми восемнадцатью видами воинского искусства». Ректор Гао, в свою очередь, был «сведущ» во всех науках, преподававшихся на трех факультетах и десяти отделениях. Слово «сведущ» здесь следует понимать в том смысле, что он имел достаточно сведений о них, чтобы произнести несколько ничего не значащих и ни к чему не обязывающих фраз.
Если его приглашали выступить на собрании по случаю создания общества политических наук, он бойко рассуждал о международных отношениях, о фашизме и коммунизме и приходил к выводу, что наилучшей является существующая в Китае политическая система. На следующий вечер, произнося речь на собрании общества любителей литературы, он не только напоминал о том, что «поэзия — душа нации, а литература — орудие воспитания духа», но и призывал слушателей «равняться на индийца Тагора, англичанина Шекспира, немца Гете, француза… гм… (тут он произносил нечто среднее между Руссо и Рассел) американца… ну, в Америке слишком много писателей». Назавтра он выступал на форуме физиков и — поскольку атомной бомбы тогда еще не было — говорил о теории относительности нечто такое, от чего у Эйнштейна на том берегу Тихого океана горели уши; затем он чихал, глотал аспирин и уже не возобновлял своей речи, ссылаясь на простуду. В беседах с преподавателями военного дела он вызывал их расположение, употребляя время от времени крепкие словечки. Сегодня же, ужиная в дружеской компании, да еще в присутствии дам, он был любезен и галантен.
