Орхан Памук - Снег

Я выпил в устроенном в холле баре еще две порции виски и подождал, пока напиток подействует, глядя из окна на улицу на падающий снег. Я полагал, что если я хорошенько выпью перед тем, как поднимусь в комнату, то сегодня вечером не прикоснусь к Мелинде или к тетрадям Ка. Но как только я вошел в комнату, я схватил наобум одну из тетрадей Ка, не раздеваясь, бросился на кровать и начал читать. Через три-четыре страницы передо мной появилась вот эта снежинка.

После того как Ка и Ипек любили друг друга, они лежали какое-то время в обнимку, не двигаясь. Весь мир был таким безмолвным, а Ка был таким счастливым, что ему показалось, что это длилось очень долго. Именно по этой причине его охватило нетерпение и он, вскочив с кровати, посмотрел из окна на улицу. Позднее он будет думать, что это долгое безмолвие было самым счастливым моментом в его жизни, и он спросит себя, зачем он высвободился из рук Ипек и завершил этот момент неповторимого счастья. Из-за какого-то беспокойства, ответит он сам себе впоследствии, словно за окном, на заснеженной улице, что-то должно было случиться и ему нужно было успеть.

А между тем за окном не было ничего, кроме падающего снега. Электричество все еще было выключено, свет свечи, горевшей на кухне, струился на улицу через обледеневшее окно и освещал медленно опускавшиеся снежинки легким оранжевым светом. Впоследствии Ка подумает и о том, что быстро прервал самый счастливый миг в своей жизни из-за того, что не мог вынести слишком много счастья. Но сначала, когда он лежал между рук Ипек, он не знал о том, насколько счастлив; внутри он ощущал покой, и это было так естественно, что он словно забыл, почему провел свою жизнь с чувством, средним между скорбью и беспокойством. Это спокойствие было похоже на безмолвие, предшествовавшее стихотворению, но до того, как приходило стихотворение, сначала полностью обнажался весь смысл мира, и он чувствовал воодушевление. А в этот момент счастья он не ощущал внутри себя такого просветления; было простое ощущение детской безгрешности, словно ему предстояло тут же сказать о смысле мира, подобно ребенку, который только что выучил слова.

Ему вспомнилось все то, что он читал после полудня в библиотеке о строении снежинки. Он пошел в библиотеку для того, чтобы быть готовым, если придет еще одно стихотворение о снеге. Но сейчас у него в голове не было стихотворения. По-детски наивная шестиугольная конструкция снежинки, о которой Ка прочитал в энциклопедии, показалась ему похожей на гармонию приходивших к нему по одному, как снежинки, стихотворений. В тот момент он подумал, что нужно указать на скрытый смысл всех стихотворений.

— Что ты там делаешь? — спросила в этот момент Ипек.

— Я смотрю на снег, милая.

Ему казалось, что Ипек ощутила, что в геометрической конструкции снежинок он увидел еще какой-то смысл, помимо красоты, но в глубине души он знал, что этого не может быть. А Ипек беспокоило то, что Ка интересуется чем-то, кроме нее. Ка чувствовал себя слишком беззащитным перед Ипек, потому что очень сильно желал ее, и он был доволен этим и понял, что их близость позволила ему завоевать хоть некоторую, но власть.

— О чем ты думаешь? — спросила Ипек.

— О моей маме, — ответил Ка и внезапно не смог понять, почему он так ответил, потому что он не думал о матери, хотя она и умерла недавно. Но позднее, когда он будет вспоминать этот момент, он добавит, что думал о маме постоянно во время своего путешествия в Карс.

— Что именно ты думаешь о своей маме?

— Когда однажды зимним вечером мы смотрели из окна на падающий снег, она гладила меня по волосам.

— Ты был счастлив, когда был ребенком?

— Когда человек счастлив, он не знает, что он счастлив. Спустя много лет я решил, что, когда был ребенком, я был счастлив, но на самом деле не был. Но и несчастен, как в последующие годы, тоже не был. Я не думал в детстве о том, чтобы быть счастливым.

— А когда ты начал над этим задумываться?

— Никогда, — собирался ответить Ка, но это было и неправдой, и слишком самоуверенно. И все же в какой-то миг ему захотелось сказать это и произвести впечатление на Ипек, но то, чего он сейчас ждал от Ипек, было гораздо серьезнее, чем видеть, какое впечатление он на нее произвел.

— Когда я уже не смог ничем заниматься потому, что был несчастлив, я начал думать о счастье, — сказал Ка. Хорошо ли он сделал, что сказал это? Он начал волноваться в этом безмолвии. Если он расскажет о том, что одинок и беден во Франкфурте, как он сможет убедить Ипек приехать туда? На улице подул беспокойный ветер, вмиг разметавший снежинки, и Ка охватило беспокойство, которое он почувствовал, когда встал с постели, и сейчас он с большей силой ощутил боль ожидания и любовь, от которой у него болел живот. Он только что был так счастлив, что мысль о том, что он может потерять это счастье, лишала его рассудка. А это, в свою очередь, неожиданно заставляло его усомниться в счастье. "Ты поедешь со мной во Франкфурт?" — хотелось спросить ему Ипек, но он боялся, что она ответит не так, как ему хочется.

Он вернулся к кровати и со всей силой обнял сзади Ипек.

— На рынке есть магазинчик, — сказал он. — Там играла очень старая мелодия Пеппино ди Капри под названием «Роберта». Где они ее нашли?

— В Карсе есть старые семьи, которые все еще не смогли покинуть город, — сказала Ипек. — Когда в конце концов умирают родители, дети продают их вещи и уезжают, и в продажу попадают странные вещи, которые не сочетаются с нынешней нищетой города. Когда-то был один старьевщик, который осенью приезжал из Стамбула и скупал за бесценок эти старые вещи. Теперь и он не приезжает.

Ка решил, что он внезапно снова обрел то бесподобное счастье, которое только что испытал, но это уже было не то. Внезапно в нем вырос страх, что он больше не сможет обрести тот миг, и это чувство превратилось в смятение, которое захватывало и увлекало за собой все: он со страхом почувствовал, что никогда не сможет убедить Ипек поехать с ним во Франкфурт.

— Ну что, дорогой мой, я уже встаю, — сказала Ипек. Ка не успокоило даже то, что она сказала "дорогой мой" и, когда вставала, обернулась и нежно поцеловала его.

— Когда мы встретимся еще раз?

— Я беспокоюсь за отца. Возможно, за ними следила полиция.

— И я уже беспокоюсь за них… — сказал Ка. — Но сейчас я хочу знать, когда мы снова увидимся.

— Когда мой отец в отеле, я в эту комнату прийти не могу.

— Но теперь все по-другому, — сказал Ка. И внезапно в страхе подумал, что для Ипек, ловко и тихо одевавшейся в темноте, все может остаться по-прежнему.

— Давай я перееду в другой отель, и ты сразу придешь туда, — сказал он.

Наступило ужасающее молчание. Тревога, питаемая ревностью и ощущением безвыходности, охватила Ка. Он подумал, что у Ипек есть другой возлюбленный. Конечно, отчасти он понимал, что это обычная ревность неопытного влюбленного, но гораздо более сильное чувство внутри него говорило ему, что нужно изо всех сил обнять Ипек и сразу же напасть на возможные между ними препятствия. Он почувствовал, что то, что он сделает наспех, чтобы еще больше и быстрее сблизиться с Ипек, и то, что он скажет, поставит его в трудное положение, и он остался молчать в нерешительности.

То, что в последний момент положила Захиде в телегу, которая должна была отвезти Тургут-бея и Кадифе в отель «Азия», и то, что видел, но не разглядел смотревший из окна Ка, ожидая Ипек, было парой старых шерстяных рукавиц. Тургут-бей, чтобы решить, что он наденет на собрание, разложил на кровати два своих пиджака, один черный, а другой светло-серый, фетровую шляпу, которую он брал с собой на празднование Дня Республики и в дни проверок, галстук в клеточку, который многие годы надевал только сын Захиде, чтобы поиграть, и долго смотрел на свою одежду и в шкафы. Кадифе, увидев, что ее отец в нерешительности, словно мечтательная женщина, которая не может решить, что она наденет на бал, сама выбрала, что ему надеть, собственными руками застегнула ему рубашку и надела на него пиджак и пальто, и в последний момент насильно надела отцу на его маленькие руки белые перчатки из собачьей кожи. В это время Тургут-бей вспомнил о своих: старых шерстяных рукавицах и стал твердить: «Найдите». Ипек с Кадифе заглянули во все шкафы и сундуки, в суматохе обыскали весь дом, а когда варежки нашлись, он, увидев, что они были изъедены молью, отбросил их в сторону. А в телеге Тургут-бей стал твердить: "Без них я не поеду" — и рассказал, что когда много лет назад он оказался в тюрьме за приверженность левым взглядам, его покойная жена связала и принесла ему эти рукавицы. Кадифе, которая знала своего отца гораздо лучше, чем он сам, сразу же почувствовала, что он очень боится, потому что это желание было связано с воспоминаниями. После того как эти варежки появились и телега поехала под снегом, Кадифе, слушая с широко открытыми глазами, словно в первый раз, тюремные воспоминания своего отца (как он проливал слезы над письмами жены, как самостоятельно учил французский, как спал зимними ночами в этих рукавицах), сказала: "Папочка, вы очень смелый человек!" Каждый раз, когда он слышал от своих дочерей эти слова (в последние годы он слышал их редко), глаза Тургут-бея увлажнялись, и, обняв свою дочь, он, дрожа, поцеловал ее. На улицах, куда только что заехала повозка, свет отключен не был.