– Вик… Вик! Чёрная твоя морда! Унитаз!
– А… в цвет!!! Ну Варлак, ну настоящий пахан – башка у тебя, как у слона, только уши махоньки! – Суббота сплюнул окурок в мусорницу, схватил ненужную теперь кружку и стал вычерпывать воду из унитазного отверстия. Действительно, их перевели в другое крыло и на другой этаж. Маловероятно, чтобы и здесь никто не сидел в окрестностях импровизированной камеры смертников. Власти не в силах были преодолеть вековые шаблоны службы и профилактики, по которым расстрельных располагали в строго определённом, специально подготовленном месте, к тому же в последний месяц их усыпила спокойная отрешённость Ванов…
Варлак не мог говорить громко, сразу же садился голос, поэтому он стоял рядом с Субботой и давал ему наставления. Но Суббота и сам знал, что нужно делать.
– Эй, люди, отзовись кто!
Через несколько секунд отозвался густой и очень чётко слышный голос:
– Отзываемся. Кто зовёт?
– Варлак и Суббота, проба – Большие Ваны. Завтра поутру идём налево, формально – за крякву.
– Кто? Ваны?! Вы что, парни, обкурились напоследок? Скворечник засорился, что ли? Вы кто, в натуре?!
– Ты слышал. Кто у вас сидит? – На том конце «провода» затихли. Прошло не меньше десяти минут. Сквозь собственное хриплое дыхание Ваны, привыкшие ловить каждый звук ушами, кожей, оголёнными нервами, расслышали, что флигель проснулся: послышались стуки, очень далёкие неразборчивые голоса. Наконец унитаз ожил:
– Что у Субботы на спине?
– Мадонна Рафаэля с нимбом из колючей проволоки… И много ещё чего, медведь оскаленный, каре на тузах…
– Фашиста знаете?
– Молодой урка был во время оно, хотя и не наречённый – семейный был. Из правильных. Я ему лично на лоб пентаграмму колол, на Магиддской пересылке в одна тысяча девятьсот пятьдесят втором году. Звали его Генрих, из немцев.
– В цвет. Он привет передаёт из сорок четвёртой камеры. И сам Варлак здесь?
– У него горло побито, чтобы говорить, рядом он…
– А это правда, что он на президентскую виллу скачок сделал?
– Давно это было, – вмешался Варлак, сипя так громко, насколько ему позволяли связки, – ещё при прежнем «богдыхане»…
Ещё несколько минут продолжалась ознакомительная полупроверочная беседа, в ходе которой выяснилось, что с Ванами беседуют особо опасные тяжеловозы-долгосрочники из числа золотой пробы. Ваны чувствовали, что те пребывают в шоке от неслыханной, невероятной новости: рядом находятся двое живых Ванов – герой песен, легендарный урка, гениальный кольщик Суббота и канонизированный при жизни хранитель мифического урочьего общака, отсидевший четвертак в одиночке, апостол преступного мира тюрьмы и воли – Варлак…
– Что мы должны сделать, чтобы тормознуть исполнение? Сейчас постараемся кипеш устроить!
– Не надо ничего. Наш день пришёл. Ржавые, это вам, между прочим, наука. Помните, никто не вечен. За нас поставьте свечку, по обычаю, за меня и за Варлака, хоть он и басурман. Главное – свидетельствуем: остался ещё один Ван, имя ему Кромешник. Он на воле. У него на груди – моей руки осьмилучевые звезды с «тихой» грамотой. У него общак, у него история, он последний. А уж прислушиваться к нему или не прислушиваться – это ваше дело золотое. Когда надо, он сам объявится. Все, бегут… Прощайте все, Фашисту персонально… Он молодо выглядит, Кромешник, не по годам… – Суббота хотел договорить: «не по годам нарекся…», но не успел.
В камеру ворвались вертухаи и молча кинулись на Ванов. Бить – не били, по старинному неписаному правилу накануне казни приговорённых старались не задевать, но, исправляя собственную ошибку, связали, заткнули рты и волоком оттащили в другую камеру, в глухом углу, где в унитаз легче было докричаться до ада, чем до других сидельцев. Ванов развязали, вынули затычки изо ртов, обыскали для порядку, обматерили и вновь оставили одних.
Радостное возбуждение от удачного «вольта» вскоре схлынуло, и Ваны вновь замолчали. Суббота вдруг смял в кулаке пачку с сигаретами и выбросил в унитаз, а сам, беря пример с Варлака, улёгся рядом на нары. Старики думали каждый о своём и не заметили, как задремали…
Конвой во главе с судебным исполнителем только вступил в тюремный коридор, в конце которого находилась нужная им камера, а Варлак и Суббота уже услышали его и кряхтя стали собираться. Собирать было и нечего, разве что лицо ополоснуть, чтобы окончательно стряхнуть с себя остатки дряблого стариковского сна.
Варлак сковырнул пробку с пивной бутылки и сделал глоток. Раздумчиво помолчал и сказал, криво улыбаясь:
– Тёмное, а я светлое люблю. Тьфу, гадость, за месяц не удосужился посмотреть, что нам подсунули… Вик, будешь?
– Нет, я водички лучше, а ещё лучше – чайку…
Загремел засов, бесшумно открылась дверь:
– Осуждённый Игхрофт Виктор, на выход с вещами.
Суббота обернулся к Варлаку и с виноватой улыбкой прошептал ему:
– Видишь, мне повезло – первому выпало. Чиль, дружище, ты меня, может, и увидишь ещё, а уж я тебя – нет.
Они обнялись крест-накрест напоследок, и Варлак поцеловал своего товарища в лоб:
– Не бойся, Вик. Может, ад у нас общий будет, а? На рай не потянем, с гуриями-то?
Конвоиры-унтеры стояли истуканами, офицер – начальник конвоя – нервно зевал: четырежды ему доводилось отводить людей на расстрел, а он все не мог к этому привыкнуть.
– Ну, попрощались – хватит, – буднично, по-канцелярски одёрнул он старцев. – Ведите.
В пятом часу утра тюрьма была тиха и угрюма. Пятеро, включая приговорённого, шли по длинным коридорам старинного централа, словно по лабиринту – с уровня на уровень, из коридора в коридор. И вот, когда они миновали два с половиной этажа и множество разнокалиберных коридоров, Суббота понял, что наступил подходящий момент:
– Люди! Варлак и Суббота уходят от вас! Прощайте! Ва… – Оплошавшие конвоиры навалились, не церемонясь, двинули прикладом в живот, заткнули кляпом рот и под руки потащили дальше, торопясь пройти жилые места.
Крытая Мама содрогнулась и закричала. Сидельцы почти всех камер не спали эту ночь, готовясь к проводам. Рёв тысячи глоток смешался с грохотом железа: сидельцы, сорвав металлические столы и нары, казалось бы намертво приваренные к полу, били ими в бронированные двери. Те, кто послабее, стучали мисками, ложками, топали ногами. Самые отчаянные подожгли внутренности матрацев и сквозь щели пытались выпихнуть тлеющие жгуты в коридоры. Во всеобщей катавасии они рисковали угореть в собственном дыму, но какие могут быть счёты и резоны в такую ночь? Об этом событии по всей стране будут вспоминать и рассказывать долгие годы. Лучше добавить на горб пару лет за бузу, чем опозорить себя покорностью перед псами…
Все подразделения внутренней службы были подняты в ружьё, режимник позвонил в городской гарнизон за подмогой, по чьей-то преступной халатности на несколько секунд на полную мощность взвыла сирена. Камеры усмиряли прикладами и брандспойтами с холодной водой – опыт был, не впервой, а в трех камерах пришлось стрелять на поражение. Хотя, конечно, анархию такого масштаба не припоминали даже старожилы. Воистину, прав был Господин Президент: сорную траву с корнем выпалывать надобно, оставь один росток – все поле изгадит. Ваны поганые…
Варлак с улыбкой слушал доносившийся шум, он и без сирены догадался о том, что Суббота успел попрощаться с преступным миром Бабилона-страны за себя и за него, Варлака.
Он взял едва початую бутылку с пивом, вылил содержимое в унитаз, а бутылку поставил на стол; вторая, нетронутая, притаилась в продуктовой нише. Все так же улыбаясь, он помочился; подумав, взгромоздился на парашу, потом спустил воду, умылся. Он даже попробовал напеть что-то, но закашлялся.
– Прощай навсегда, Вик, я тоже теперь тебя не увижу, смысла нет, – произнёс он вслух и лёг на спину к себе на нары.
Оклемался Суббота уже в подвале, куда не доходят звуки из верхнего мира, будь то сирены или выстрелы. Низкий просторный зал со сводчатыми потолками довольно хорошо освещался семирожковой люстрой без плафонов. Зал имел ширину метров шесть, а в длину вытягивался на все десять. В торце его, напротив двери, всю заднюю стену занимало покрытие – щит из старых, толстых, горизонтально расположенных брёвен, испещрённых дырами от бесчисленных пуль. В метре перед щитом торчал в цементном гнезде деревянный же, из цельного ствола, столб, выкрашенный коричневой масляной краской. На уровне груди и подколенок располагались два разомкнутых металлических обруча с винтами, шипами и дырками для регулировки диаметра.
Слева от двери примостился письменный стол с телефоном, наверное, ещё довоенной конструкции, за столом сидел румяно-склеротичный толстячок. Возле стола лицом к двери стоял угрюмый рукастый мужик в белом халате, рядом с ним молоденький католический священник с Библией в левой руке. Перегаром от «белого халата» разило настолько мощно, что священник стоял несколько отклонясь от своего соседа, а Суббота даже сморщил свой сверхчуткий нос и чихнул.
