— Конец не близкий, — попыталась ввязаться в свару Осетриная Спина.
— Не перечь, дрянь! — приостановил ее чиновник Ишимбаев. — Функции, тебе присваемые, будут двоякого рода: с одной стороны — знак уважения и постоянного дружелюбия — видишь, какая ты толстая и жирная, оттого тебя съедают всегда с чувством удовольствия; с другой стороны — ты должна зримо демонстрировать нашу позицию по отношению к наглым притязаниям басурманов. Так что в случае чего — не заметишь, как ляжешь за царя и отечество.
Осетриная Спина вмиг опала в весе и прислонилась к стенке. Успокаивать взялась ее Белужья Башка:
— Брось расстраиваться! В турецкой армии надежные воины — одни албанцы. Они, сестра, храбры от природы, но без тактики и дисциплины. Впрочем, верны лишь за деньги и мятежны — всегда!
— Расскажи про янычар, — попросило Блюдо Щучины.
— Янычары, под предводительством Санджаков и начальствуемые Агами, изнежены бездействием и вперед идут неохотно…
Чиновник Ишимбаев крупными ясными буквами написал себе на бумаге: «Белужья Башка» — и подошел к двери, напомнив Осетриной Спине:
— Завтра в семь! У главного входа, между двумя сломанными якорями!
— Сломанный якорь — символ утраченной надежды, — заметило так, между делом, Блюдо Щучины, так как было отчасти посеребрено обстоятельствами.
Чиновник Ишимбаев крупными и ясными буквами написал у себя на бумаге: «Блюдо Щучины».
— Ну что, дождалась настоящей цены? — съехидничал Артебякин, и тут все невольно посмотрели на Петра Ивановича.
Петр Иванович надел на себя Почетную Шубу и стал неузнаваем. Так, наверное, преображается ценный промысловый моллюск, если его сначала под каким-нибудь предлогом вынуть из роскошной раковины, а потом вдеть.
Мех, когда-то пущенный по царской шубе, был вызволен с тех соболей, что перезимовали самые страшные зимы, и потому мех стал от мороза пушистым до чрезвычайности. Я думаю, им было так холодно, как никому прежде (а прежде перемерзло немало).
И подобно соболям и сам государь, было очевидно, пережил в этой шубе достаточно. Еще, видать, Великим князем выпал из возка на громком тракте между Москвой и Петербургом. Проверял караулы с подветренной стороны, ездил елабазить (странное слово) по девичьим в разнообразных деревнях и процветающих поместьях.
Но оттого, что шуба во многих местах поистерлась, а левый рукав немного был вывихнут, шуба вовсе не потеряла, а, как старое вино, — приобрела…
Много еще слов, рожденных среди лесов и долин обширной страны нашей, можно было бы сказать о славной Почетной Шубе с неизгладимым отпечатком собственного Его Императорского Величества Плеча, и уж было Белужья Башка открыла рот, как в залу вошли четверо, одетые по форме и с саблями.
Блюдо Щучины, скрывавшее до поры свою серебряную пробу, решило, что вот и пришли забирать в серебряные заводы на переплавку за вольные поступки на Двине, Немане, Тихом Доне и в приазовских плавнях.
Впрочем, недоразумение скоро разъяснилось. Форменная четверка оказалась Прусским правительством, прибывшим для изъявления протеста.
Ближе всех с русской стороны на данный момент к дипломатической службе была Осетриная Спина.
Но Прусское правительство пришло с таким заграничным выражением на четырех лицах, что решили звать кого-нибудь из русских поэтов, постоянно сталкивавшихся в личной жизни с детьми то голландских посланников, то французских.
Но случилось, что все поэты были так или иначе в разгоне, и Прусское правительство, рассмотрев на Петре Ивановиче бывших соболей, выразило ему и Артебякину, как делопроизводителю Адмиралтейства, наконец, протест против чрезмерных льгот, полученных Любекским пароходным обществом.
— А известно ли вам, господа, — переполняясь справедливым негодованием, сказал Петр Иванович, — что председателем Любекского пароходного общества является шеф нашего корпуса жандармов генерал Бенкендорф?!
— Известно, — горячилось Прусское правительство. — Так он у вас и железнодорожного общества председатель, и компании по страхованию от огня и страхованию жизни!..
— И это в высшей степени естественно для начальника корпуса жандармов, — торжествующе закончил начатую Прусской четверкой мысль Петр Иванович.
— И везде берет по десяти тысяч за место! — откровенно интриговало Прусское правительство.
— Кто сколько зарабатывает, тот столько и получает, — отвечал Петр Иванович с достоинством за весь русский народ.
— Это происходит оттого, что Россия есть еще девушка в нравственном смысле! Никаких льгот Любекскому пароходному обществу под председательством хоть и генерала Бенкендорфа! — заявило Прусское правительство.
И тут не выдержала даже Балтика!!! Нескончаемые льготы Любекскому пароходному обществу были настолько естественны, что морская стихия возмутилась Прусским вмешательством безбрежно.
Волны, налитые противопрусским гневом, вздулись и, влекомые солидарностью с Любекским пароходным обществом, понеслись к Адмиралтейству.
Патриотический порыв балтических вод был настолько велик, что в то же мгновение разорвался на части Исаакиевский мост и несколько его флахштоков влетели на берег Адмиралтейства.
Находившийся прежде на мосту народ тут же приступил к выяснению причин таковой разительной перемены в их местонахождении. И кто-то впервые крикнул страшное слово: «Наводнение!»
Благими желаниями вымощена дорога в ад. Благородный порыв балтических вод ввергнул город в катастрофу. (По-моему, главным образом от благородства город в последнее время и терпит.)
Улицы мгновенно превратились в реки. В Галерной гавани корабли носились с такою быстротою, что разбивали дома, население коих перебиралось на них, влекомое инстинктом к жизни. Новобранцы-моряки с ужасом смотрели в морскую пасть.
Когда волны ворвались в залу, занимаемую по службе Артебякиным, Белужья Башка сказала Петру Ивановичу раздраженно:
— В либеральном парижском журнале помещено одобрительное рассмотрение плана сажать морскую рыбу в пресные озера — что за собачья мысль?! Отсюда рукой подать до того, чтобы пресноводную сажать в море!..
Артебякин остался ожидать по горло в воде нарочного ялика. Белужья Башка взобралась на Осетриную Спину, положила на темя серебряное Блюдо Щучины, на которое и взошел Петр Иванович из белопенных валов.
— Выгребай! — сказала Белужья Башка Осетриной Спине, и они выплыли через окно, навсегда оставив не сумевшее оценить их по достоинству Адмиралтейство.
Судьба Прусского правительства осталась неизвестной.
Стоя на блюде и видя, как крушатся окружающие плоты, Петр Иванович не испытывал обыкновенного, связанного с подобными впечатлениями беспокойства.
Почетная Царская Шуба не столько укрывала его от ветра с холодными брызгами, сколько вообще исключала из происходящего.
Петр Иванович находился как бы в Аркадии, изнемогающей под гнетом апельсинов. Откуда-то издалека донесся голос Белужьей Башки, искавшей собеседника:
— То ли еще в Китае делается, в Палате Церемоний. Там все перемешано похуже нашего.
Осетриная Спина, дотоле погруженная в полную апатию, зашевелилась.
— …На последнем заседании, посвященном рассуждениям о пяти добродетелях, шести обязанностях и семи приличиях, председатель Палаты Стихов и Прозы сказал, что лично он делает все возможное для того, чтобы согласовать между собой действия материи движущейся и материи неподвижной, но ему в Палате никак не управиться с журналистами, у коих все материи так перемешаны, что от этого может произойти не больше не меньше, как хаос… в головах у читателей. Может, неинтересно, я тогда не буду.
— Нет, продолжай, — отозвался Петр Иванович, решившись освежить себя безобразиями далекой журналистики.
— Давай рассказывай, все равно делать нечего, — поддержало Блюдо Щучины.
— Журналист Гунь-пхунь-жуй-га-юань-гунь-ши-дзы напечатал на журналиста Гай-юнь-тунь-пхинь-хой-бу-бо-ла жестокую критику, в которой доказывал, что этот последний ничего не знает, ничего хорошего не сочинил и потому не имеет никакого права на доверие далекого китайца к странным мнениям, провозглашенным в издаваемом им журнале.
Журналист Гай-юнь-тунь-пхинь-хой-бу-бо-ла есть, как известно, мандарин третьей степени и член Хинь-линя, куда он и снес свою жалобу на негодяя. И как только зажглись китайские фонарики, он, в доказательство того, что все знает и имеет право на доверие китайской публики, представил собранию золотой шарик своей мандариновой шляпы, четыре жалованные ему павлиньи пера и двенадцать больших пуговиц с изображением живого дракона.
Дело приняло резкий оборот. Китайская журналистика китайской журналистикой, но оскорбление золотого шарика есть оскорбление золотого шарика на шляпе мандарина.
