— Нет.
— А вон на тучах отсвечивает… Волна там. Намучаемся, пока катер поднимем.
— Мне иногда кажется, — сказала женщина очень серьезно, — что главный тормоз для человечества сегодня — это количество собранного опыта. Теперь люди пробились к каким-то новым законам, и необходимо пересмотреть весь, совершенно весь, накопленный ранее опыт, он однобок, понимаете?
— Не очень.
— А это трудно понять и страшно. Все равно как представить бесконечность.
— Н-нда, — глубокомысленно сказал старпом. Он думал сейчас о том, что членов экспедиции придется обвязывать тросом и вытаскивать на судно поштучно, иначе кто-нибудь может сорваться со штормтрапа. Волна становится все больше, у борта судна она разбивается, катер пустится там в такой пляс, что… Интересно, завизжит этот философ в юбке, тьфу, в брюках, когда ее потянут на борт ногами кверху?.. Пожалуй, нет, — решил старпом.
Глава седьмая, год 1960
ЖЕНЬКА
1
Все мальчишки и девчонки Октябрьского района Ленинграда знают кондитерскую фабрику на улице Писарева. От мрачного серого здания ветер разносит в дальние переулки сладкие запахи. Никакое пирожное в отдельности, никакая конфета и пряник не пахнут так завлекательно. Гудят вытяжные вентиляторы, ухают в глубине здания тяжелые машины, изредка мелькнет за пыльным стеклом белая косынка. Фантастический мир. Сказка наяву.
Евгения Николаевна Собакина терпеть не могла кондитерскую фабрику, даже чай пила без сахара.
Она бегала по этажам с обходным листком и была счастливая. Кондитерская фабрика уходила за корму, как поворотный буй. Оставалась еще касса взаимопомощи, библиотека и фабком — три подписи на обходном, — и буй скроется за горизонтом. Впереди океан, утреннее солнце тянет по волнам золотой шлейф… В сумочке — диплом товароведа и назначение в Ленинградскую таможню.
— Женька, и как ты такое шикарное назначение отхватила?
— Это и ежу понятно!
— Как?
— Стань матерью-одиночкой, тогда узнаешь.
— Нужно было!
— Дура!
— Сама дура!
Вот и фабком.
— Евгения Николаевна, мы горды тем, что здесь, у нас, вы получили образование… Фабком всегда поддерживал вас на трудном пути учебы…
— Как же! Поддерживали! Целый месяц на экзамены не отпускали! Подписывай быстрее. Мне еще на собрание в школу.
— Женька, ты неблагодарный человек!
— Это и ежу понятно, Василий Васильевич! Хотите, поцелую на прощанье?
И не успел он ответить, как Женька чмокнула его в лысину. Черт с ним, с занудой! А Василий Васильевич вдруг взял да и хлюпнул носом, и глаза покраснели.
— Ну беги, беги, — сказал он. — Пока молодая. Теперь ты из рабочего класса в интеллигенцию переметнулась… Держи там нашу марку, Женька! Ходи чернобуркой!
— Ну уж фиг! Никуда я не переметнулась! — не согласилась Женька и побежала в кассу взаимопомощи. Ух, сколько она в этой кассе нервов оставляла! Тонну нервов.
— Августа Матвеевна, подпишите, пожалуйста!
— С удовольствием!
Здесь лучше молчать и посвистывать, презрительно подняв бровь. Адью, канцелярская крыса! Так и будешь задницей стул протирать, пока концы не отдашь. Вот тебе и «у меня муж композитор»!
Теперь в цех забежать.
— Счастливо, девочки! Я к вам на Восьмое марта в гости приду!
Девочки вкалывают, только руками помахали. Грустно все-таки. Сколько лет, сколько зим вместе работали и на собраниях сидели. Не опоздать бы в школу. И пельмени надо купить.
Женька пробежала проходную и не оглянулась.
Снег падал. Тихо было на улице Писарева. Детишки катались на санках и нюхали вкусные запахи.
На трамвайной остановке угол Маклина и Декабристов народу оказалось полным-полно. Два трамвая пропустила Женька, пока наконец не втиснулась в «тридцать первый», — пневматические двери сдвинулись, придавив сумку. Какой-то парень помог ей вытащить сумку, а потом парню было не опустить руку — так плотно стояли люди. И парень положил руку ей на плечо и подмигнул:
— Прости, красавица!
И ей ужасно приятно было чувствовать тяжелую руку парня на своем плече. Ничего тут плохого не было.
— Пользуешься обстоятельствами? — спросила Женька и улыбнулась парню.
— В тесноте, да не в обиде, — ответил он. И так они проехали две остановки. Кондукторша не открывала задние двери, впереди никто не выходил, и теснота не рассасывалась. На следующей остановке Женьку завертело и понесло по вагону, и они с парнем расстались, но несколько раз видели друг друга в щели между шапками, воротниками, руками и улыбались друг другу. Потом Женька наступила кому-то на ногу, разъяренная дама обернулась к ней, в нос Женьке ударил густой и приторный запах «Золотой осени», а она терпеть не могла духов, не приучена была, и сама никогда не душилась.
— Легче не можешь, корова? — взвизгнула дама.
— Простите, у вашего мужа противогаз есть? — спросила Женька.
— Чего?
— Вашему мужу за вредность надо молоко пить, — сказала Женька. И они бы еще, конечно, поговорили, но Женьку опять завертело и понесло дальше по вагону. Она видела отпечатки детских ладошек на инее окон, рекламные плакатики с тиграми Маргариты Назаровой и репертуаром ленинградских театров.
«Опаздываю! — думала Женька. — Опять баба-яга надуется!»
Классная руководительница ее сына вряд ли была старше Женьки, но Женька перед этой тощей женщиной робела. Даже на родительском вечере Зоя Михайловна ни разу не засмеялась и хлопала детской самодеятельности, аккуратно выравнивая ладошки. «Вот уж кому мужчина необходим, так это ей, — подумала Женька. — Я-то что, я притерпелась, а когда притерпишься, тогда все это ерунда и ничего такого не нужно».
Здесь Женьке положено было бы вздохнуть, но трамвай уже грохотал на мосту через Обводный канал, и Женька заработала локтями. Когда она вылетела из вагона на синий вечерний снег, то все-таки оглянулась. Где-то в глубине сознания был маленький кусочек надежды. Конечно, так, для игры, но хорошо, если бы парень вышел тоже.
Но парень не вышел.
Теперь Женька вздохнула и побежала через набережную в густой толпе других мам, отцов, сестер, жен и мужей. Толпа бурлила, стремясь к мрачному зданию Балтийского вокзала. И почти каждый день, видя тех, кто ездит в город на работу из пригородов, Женька радовалась своей судьбе. Вот уж кому тошно-то! А ей теперь до работы — рукой подать. До порта и пешком можно за двадцать минут. «Товаровед Ленинградской таможни Собакина». Звучит! Женька засияла лицом и запела про себя частушку:
Ты не стой, не стой
У окон моих!
Я не пойду с тобой:
Ты провожал других!
Ух и озорно же, ух и кокетливо пела она про себя эту частушку, поднимаясь по школьной лестнице к гардеробу. Конечно, она опоздала. По-вечернему пустынны и гулки были школьные коридоры.
Женька, чтобы отдышаться, зашла в туалет «Для девочек». Там над умывальником висели зеркала. «Не то что в наше время», — подумала Женька про зеркала. Тогда это или запрещалось, или на зеркала денег не было. Она поглядела на свое румяное с мороза широкое лицо, на влажные от растаявшего снега волосы. И понравилась себе, даже голову наклонила несколько раз в разные стороны. Она так редко себе нравилась! И не удержалась, спела шепотом в пустой уборной:
Не пойду с тобой
Ночкой звездною:
Ты парень ветреный,
А я серьезная!
В кабинке зашумела вода. А Женька думала, что одна здесь. И вылетела из уборной поскорее, чтобы ее не увидели. Тоже мне мамаша, родитель, мать-одиночка, воспитатель четырнадцатилетнего сына!
У дверей седьмого «А» Женька задержалась. И чувство у нее было такое, как будто она была девочкой и опоздала на урок. Потом сделала строгое лицо и толкнула дверь:
— Простите, Зоя Михайловна!
Двадцать родительских голов повернулись и взглянули на Женьку с осуждением, как будто она отказалась дать трешку на очередное школьное мероприятие.
— Пожалуйста, Евгения Николаевна, проходите! — сказала Зоя Михайловна и даже улыбнулась любезно. «Вот ведь стерва, — подумала Женька, пробираясь на заднюю парту. — И как она всех нас по имени-отчеству помнит?» И уселась рядом с мужчиной. С мужчинами сидеть спокойнее — от них духами не пахнет.
— Да, Виктор Иванович, ваш сын служит как бы эталоном всяких ненормальностей в классе, — продолжала Зоя Михайловна прерванную Женькиным появлением речь.
Женькин сосед заерзал на парте. И Женька поняла, что он и есть тот, сын которого служит эталоном ненормальностей.
— Мало того, что он не учится. На прошлой неделе на литературе он во всеуслышанье задал вопрос: «Правда ли, что Маяковский застрелился от любви?»
Двадцать родительских голов повернулись к Женькиному соседу, и шип сдерживаемого возмущения и потрясения заполнил класс.
