Раз мы заговорили о лесных снах, нельзя обойти стихи Уильяма Джея Смита. Кремневые скулы, невозмутимость, прорисовка век выдают в нем индейца по происхождению. «Чероки», — устало, но с достоинством поправит он вас, когда вы радостно станете лепетать ему про ирокезов и прочий куперовский ассортимент. Чероки — древнейшее из индейских племен.
Интересный мастер, Смит в прошлом году обрел звание Поэта при Библиотеке Конгресса. Для американских поэтов это ежегодный титул типа премии. Стих его современен, напряжен. Свои книги он издает в обложках из алюминия. Мне довелось видеть, с каким восторгом аудитория, далекая от английского языка, слушала его перевод «Телефона» Чуковского — так снайперски адекватно звучали стихи!
У.-Д. Смит, как Оден и Лоуэлл, включает в свои сборники переводы стихов наших поэтов. Я рад, что «Осень в Сигулде», «Оза» и другие гостят в их книжках. Я пригласил в мою книгу «Поезд» Уильяма Джея Смита, как и другие вариации на его темы. Когда я переводил его, с первых же строк «Поезда» меня охватило странное волнение. Оно не объяснялось только превосходным стихом.
«Снег сырой, как газета…»
Давным-давно, провожая Назыма Хикмета в мокрой переделкинской метели, я услышал этот снежный газетный шорох. Я наивно и неумело записал тогда его в школьной своей тетрадке. Давно это было.
Он болен, Назым Хикмет.
Чтоб не простынуть в ветреный день,
Он обвертывает грудь газетами
И идет —
Куда глаза глядят —
В серый снег,
Который сам как газета —
В сырой и шуршащий снег.
Снег шуршит.
Шуршат листами газеты.
На груди у поэта шуршат событья.
Листья,
Листья
В Стамбуле шуршат.
Вы видели, как в мясных лавках
Набухает кровью газета,
Облегая печень, сердце
И прочую требуху?
Вы видели —
Сердце в клетке —
В грудной клетке —
Колотится, как о кольчугу,
О стальные строчки
Газет?
Этот газетный снег не отпускал меня, неотвязно стоял в сознании, чтобы сегодня — надо же! — прошуршать в стихах чужого поэта. Окунемся в этот снег. Странный, пропитанный копотью, тревожный снег Уильяма Джея Смита.
ПОЕЗД
«Какой поезд придет перевезти меня через этот огромный город?»
Надпись на стене метро
Снег сырой, как газета,
шрифт, пропитанный смогом,
этот город офсетный
я б забыл, если б смог бы.
Опускаюсь в метрошку,
ожидаю в туннеле сабвея —
потрясает до дрожи,
как Евангелие от Матфея.
Сеет сажа на рельсы, как плохой дымоход…
Что за поезд придет?
Память движется цепью,
точно скрипы вагонные.
Вновь я мальчик. Я с мамой
бегу по торнадо в агонии.
Как вуаль ее платья лилова! Как дует!
Идти и идти нам.
Из домов развороченных
спальни
свисают как части интимные.
Вылетают гробы из кладбища,
циклон в апогее.
И валялись столбы в проводах, точно в черных
спагетти.
Нас тошнит. Как мне боязно, мама!
Хочу голубой небосвод…
Что за поезд придет?
Твердь Земли — ты эмблема покоя
(по Дарвину).
Устаревшие данные!
А носило ли вас, как в разболтанном сейнере,
в паническом землетрясении!
Кони, трупы животных,
люди, пачки с разорванным хлопком.
Ненасытно
земная зевота
разевается и захлопывается.
Нас родившая мать поглощает обратно в живот.
Что за поезд придет?
Мы не ждем катастрофы. Мы пьем
лошадиными дозами.
Груды трупов наяривают бульдозеры.
Наш голубенький шарик превращаем
в пустыню.
Человек на Луне шарит лапами в шлаках
остылых.
И привозит оттуда
каменюги с мертвящим названием,
чтоб прибавить их к грудам
земных бездыханных развалин.
Но расстреливаемый, прозревая, бросает
убийцам:
«Хватит! Бросьте знамена!»
И падает навзничь под блицем.
Мир шуршит как газета.
Пахнут кровью дешевые роли.
Все страшнее в кассете
непроявленный ролик.
На глазах у растерянных
телекамер и линз журналистских
возле хижин расстреливают
крохотулек людей луноликих.
Два десятка убитых. Незначительный эпизод…
Что за поезд придет?
Снова мальчика вижу, уменьшенного памятью.
Сыплет спелый шиповник.
Я иду с моей маленькой матерью.
Все меня увлекало —
тишина лесовая,
вода в форме лекала
и индейские палочки для рисованья…
Я забыл тебя, мама,
у ручья со светящимся донышком.
Завтра в мраке чулана
я найду тебя стонущей.
И дубинка обидчика
будет тяжко лежать на ступенях.
Жизни рожа обычная
обернется тупым преступленьем.
Я ползу к тебе, мама,
на коленях по собственной жиже блевот.
Что за поезд придет?
Что за ночь? Что за поезд придет? Что за дерево?
Сикомора? Надежда? Дорога потеряна!
Чей-то час на курантах пробьет?
Наша дохлая вера, как рыба,
вверх брюхом всплывет.
Брода не существует. Он выдуман, стерва.
По курятникам, крошкам с пластинками
стерео,
по безвыходным рельсам бреду
сквозь трясины болот.
Я дороги не вижу.
Здесь «назад» означает «вперед».
Сквозь дерьмовую жижу
прошепчу сквозь заляпанный рот:
«Что за поезд придет
перевезти меня через этот огромный город?»
Что читают студенты в «ожидании поезда»?
В долгих перелетах я изучаю два серьезных социологических тома: «Создание противокультуры» Теодора Розжака и «Зеленя Америки» Чарльза Рэйча. «Они наши теперешние гуру (пророки), они современнее, чем Маклюен и Маркузе», — сказала о них ванкуверка с индейскими скулами.
Речь идет о «Третьем сознании». («Первое сознание»— первооткрыватели Америки, супермены, индивидуалисты. Его сменило «Второе сознание» — винтики технократической машины.) «Третье»— новая волна, молодежь с антилинейным мышлением. Самое преступное для нее — убить в себе себя. «Наша иерархия почти так же незыблема, как в средние века, но мы не имеем бога, чтобы оправдать ее».
Отсюда поиски нового способа общения. Сигаретка или даже бутылка с содовой ходит по кругу как объединяющий ритуал.
Молодежь стремится сделать мир естественным, человечным. Психология ее меняется. От созерцания к изменению мира. Ответ некоторых в синеоком шепоте Алеши Карамазова: «Расстрелять!» (на вопрос, что же сделать с изувером, растерзавшим ребенка на глазах у матери).
* * *
Премьер Пьер Трюдо строен, артистичен. Молодое смуглое подвижное лицо (он чем-то напомнил мне портреты Камю), динамичное тело слаломиста. Говорит о Тургеневе, живо интересуется Россией, может заявиться на званый ужин в шортах.
Дома, в своем уютном особняке, убранном азалиями, за скромным обедом он оказался прост, приветлив, одет в строгий костюм с хризантемой.
А через пару часов я уже наблюдал его на скамье парламента, собранного, острого полемиста, исподтишка, по-мальчишески подмигивающего среди того чинного парламента, где через два дня он озорно брякнет своим оппонентам выражение, несколько более рискованное, чем «к черту!».
* * *
А через полгода я стоял на сан-францисской улице имени Аргуэльо. Крутая мостовая вела на холм, ввысь, в вековые кедры, в облака, в романические времена очаровательной Кончиты. Именно здесь, у врат бывшего Команданте, был объявлен ноябрьский сбор антивоенной демонстрации. Сан-Франциско — американский Ванкувер.
Но это уже другая поездка, о ней будет другая речь — и о великой стране, о выступлениях по городам, их будет около тридцати, почти ежедневно, и о новых шедеврах Одена, о пустыне Невады и о «Хэллувине», ряженом празднике прощания с летом, когда вдруг какой-то садист вложил детям в традиционно даримые яблоки бритвенные лезвия…
А последний вечер будет в Нью-Йорке. Его вместе с Алленом Гинсбергом мы проведем в пользу пакистанских беженцев. Рядом с мальчишески легким Бобом Диланом, молчаливым серафимом в джинсовой курточке, я сразу не узнал Аллена. Он остриг в Индии свои легендарные библейские патлы и бородищу.
«Как я остригся? Мы пили с буддийским ламой-расстригой. «Что ты прячешь в лице под волосней, чужеземец?» — спросил лама. «Да ничего не прячу!» Выпили. «Что ты прячешь, чужеземец?» — «Да ничего!» Выпили. «Что ты прячешь?..» Я убежал и остригся».
У моих знакомых есть черный щенок — пудель. Сердобольные хозяева, чтобы ему не застило глаза, обстригли шерсть на морде. Смущенный щенок спрятался за балконные занавески, глядел сквозь бахрому, принимая ее за свои исчезнувшие космы, и не выходил, пока они снова не отросли.
