Итак, ребе Григорович отправился в нелегкий, тернистый миссионерский путь оказания ближнему милосердной помощи. Занятие для дяди Кадика он придумал сразу. Хотя в делах вверенной ему паствы вполне мог обойтись и без него. Но ребе Григорович был великодушен. К тому же давно мечтал об установлении более близкого контакта, так сказать на простом, бытовом уровне, между евреями американскими и евреями подлинно Сиона. В основном в культурно-религиозном плане. Но у ребе Григоровича никогда не хватало на то времени. Из вверенных ему иудейских душ половина и в глаза не видела ни Торы, ни Талмуда, почти никто не владел ивритом. Да еще из-за уважительного отношения к самому ребе местные иудеи предпочитали улаживать свои разногласия исключительно в синагоге. И ребе приходилось судить обо всех семейных дрязгах, о покупке в кредит холодильников, о нерадивых детях, о чумке у собак, и все в таком же духе. Потому он и счел вдохновенной свыше свою идею взять на работу Кадика для культурного обмена с исторической родиной. Средства, вверенные ему общиной, позволяли эту работу дать и даже выделять порой некоторые суммы на приглашение единоверцев из-за океана, на проведение просветительских лекций с наглядными пособиями. И даже на устроение совместных чаепитий, где полагалось стараться говорить на иврите, раз уж никого было нельзя и силком заставить посещать организованные им некогда курсы по языку. Но сколько мог платить за не самый нужный труд ребе Григорович? Вот и выходило Кадику за все про все, за несколько часов в день занятий от силы долларов пятьсот-шестьсот в месяц. Смешные деньги, если учесть, что по законам общины бесплатное жилье предоставлялось сроком только на год, и то только таким пожилым людям, как бабушка. А далее озаботиться следовало самим. Бабушкина пенсия да Кадиковы полтысячи, и это при цене за убогую квартирку в четыреста долларов, и то по-божески и только ради ребе Григоровича. А Кадик привык к другому. А тут только почти нищее существование и унизительная опека. Правда, ребе оказался совсем на высоте и уж очень желал помочь и далее. И вот предложил бабушке, а вредоносной старухе было уж семьдесят пять, сидеть в лавке при синагоге. Труд получался невеликий, потому что кроме бабки там имелся еще Боря Гельварг, парнишка-подсобник, после школы, а когда и вместо нее подрабатывавший карманных денег. Да и какой особенный товар в крошечной кошерной лавке? В основном маца да специальным образом убиенная курятина, ну, в другой части магазинчика духовная литература, кипы и талифы, еще придверные мезузы. Зато душеспасительно и вовсе не зазорно, и от силы с десяток посетителей в будний день, все берут с полок сами, только деньги получай в кассу. Григорович ведь умел и щадить чужие чувства. Куда там, лучше бы не лез. Как говорится, не делай добра, не получишь по морде злом. Да еще со временем бабушка стала носить по округе надуманные свои обиды на ребе Григоровича, дескать, и Кадику от него одно ущемление, и ее, старуху, оскорбляет и унизительно желает определить в торговки. А она хоть и бывшая, но генеральша, и законная вдова, и так далее. Скучно пересказывать.
А потом случился казус с деньгами. Ребе как раз отбыл в Чикаго, по религиозным своим делам, то ли на съезд, то ли на теологический диспут, он был раввином очень подкованным в вопросах о символах веры и порядках исполнения полагающихся обрядов. Но тут нужно, получалось, выдать расчет рабочим, подновлявшим в синагоге верхнюю галерею, и ребе оставил на Кадика ключ от сейфа с наличностью, велел непременно взять расписку. И отбыл с чистой совестью в Чикаго. А когда вернулся, то от Кадика только одну расписку и проверил. А в сейф даже и не заглянул, ведь не станет, в самом деле, генеральский сын, с гонором, как у царевича из Давидов, воровать тайком деньги. А когда ребе сунулся после в церковный загашник, так и схватился за свою пейсатую голову. Ну, что происходило между ним и Гингольдами далее, Соня уж знала.
И с назначением в Калифорнийский университет все совсем обстояло по-иному. Никто, конечно же, никаких килограммов приглашений Кадику ниоткуда не посылал. Напротив, это сам дядя Кадик исправно бомбардировал все подряд колледжи и институты заявками на работу. И не менее как сразу же на профессорское место. А Массачусетский технологический его настырные просьбы так достали, что оттуда и в самом деле пришла бумага, в которой говорилось, в пристойных выражениях, однако, чтоб Кадик раз и навсегда от них отцепился и шел туда, куда и ходят обычно в таких случаях. Откликнулся, в конце концов, один Калифорнийский университет, и непонятно, по каким причинам, ведь другой конец страны. Впрочем, место, предлагавшееся Кадику, было столь незначительным, что, видимо, нанимателю и не пришло в голову взглянуть, откуда претендент. Однако калифорнийцы сулили двести пятьдесят в неделю, плюс небольшая страховка по здоровью, да еще комнатка в общежитиях для низшего персонала за символическую почти плату. А для матери можно было снять квартирку на одного тут же, в городке, и уж куда дешевле, чем в Нью-Йорке.
И вот они переехали. Богаче не стали, но и не голодают. Только бабка по-прежнему бомбардирует свою дочь в Одессу письмами и вымогает денег, но Мила о том ничего Соне не сообщает, да и к чему. А у Кадика перспектив никаких, он и лаборант-то аховый. Говорят, его терпят только оттого, что его собственный шеф, в чьей лаборатории Кадик моет пробирки, и сам бывший академик из Москвы и вот жалеет из ностальгических чувств.
На этом, в общем-то, рассказ Полянской и обрывался. Далее было ни прибавить, ни убавить. Раечка молчала, а Соня понимала, что от нее теперь ждут слов. Много чего могла и хотела сказать сейчас Соня, и о прежнем, и о настоящем. Но это-то переполнение внутри себя и не дало ей сказать ничего. Раечка восприняла, однако, ее настроение неправильно, встала торопливо, погладила все же Соню по наглухо зачесанным в дулю темным волосам:
– Ну, посиди, посиди. Тихонечко. А я пойду, чтоб не мешать, – и Полянская ушла, а Соня так и не выговорилась, единственному сейчас человеку, который стал бы ее слушать.
В ней даже уже и не металось ничего, как было некогда, после письма. Как бы письмо то начало разрушительную работу, а рассказ Полянской ее завершил. Все стало бессмысленно совсем, и Сонино терпение, и ее вечное согласие, чужая жизнь, которой она существовала, за это не полагалось ни облегчения, ни награды. А оставался ей на долю только паучий мир, в котором она муха, и обречена. На какую-то секунду в ней дернулось что-то бешеное и живое, одолело желание бежать и бросить всех и все, Леву, Димку и Москву. Но тут же безнадежно ей подумалось: а что толку? Везде одно и то же. Если ее родная мать так, а родная бабушка эдак с ней поступили, то и нет правды на земле. Так хоть бы и без правды, вот как Полянские. Хоромы, а не квартира, и знаменитый муж, и хоть от больших денег развлечение. Путешествия, свобода от долгов, слава и куча прихлебателей. Отчего же не быть тут и евреем? Если пять комнат, и мебель настоящее рококо, и у подъезда дежурит новехонький «Мерседес», и каждый день специально выученный повар подает карпаччо с утиной печенью. Но только к Соне это отношения не имеет, спасибо бабке-паучихе, и иметь не будет никогда. Ей остаются Лева и протезы, и бетонная клетка в блочном доме, и бесконечная скудость, и только и достоинства, что из хорошей семьи и с воспитанием, и надо нести гордо свою бедность. И с нелепым усилием делать пред всеми вид, что живешь очень хорошо. Вот бы все взяло да и провалилось, подумалось Соне. И тут же в ней возникло прошение. Господи, если не хватило в твоей руке немного счастья и на мою долю, так хоть побери в тартарары этот подлый мир до последней молекулы и меня вместе с ним! И лучше прямо сейчас, пусть ты всевидящ и всеведущ, но и понятия не имеешь, как же все осточертело.
Майами. Штат Флорида. Август 1998 г.
Лето подходило к концу. Но только по календарю. По сути, в Майами, что ни время года – то лето, одна разница, с дождями или без. А Инге и вовсе было все равно.
– Миссис Бертон, к вам просится мистер Лурдес, можно впустить? – раздался из селектора тонкий голосок личной ее секретарши Дороти-Мод.
– Да, можешь сказать Лурдесу, пусть заходит. И вот что, Мод, свари нам кофе покрепче, – резиновым голосом приказала Инга.
Лурдес этот был человеком Сорвино. После бегства Левина очень ей требовался надежный бухгалтер. Инга не стала мудрствовать, попросила, и Брокко порекомендовал ей Лурдеса. И она не прогадала. Очень знающий, привычный к подпольной бухгалтерии, Лурдес оказался незаменим. Смуглый, с тараканьими усишками и очень аккуратным животом, выступающим шариком, совсем лысенький к пятидесяти годам, Лурдес делал свое дело так, что Инга лишь изредка проверяла его. А в основном Лурдес пользовался ее большим доверием. И не только потому, что был отправлен к ней Сорвино. К этому имелась и еще дополнительная причина, и о ней Инга знала.
