— Мы воспитаем, — бормочет дед, ловя ее руку. — Мы отдадим его в Мариинку, в балетную студию. Клянусь тебе: великим танцором воспитаем, звездой… Или в Нахимовку, на офицера флота… Любовь! В последний раз!
— Нет, нет и нет! Мать — я! И он усыновлен!
Дед, стоя на коленях, обнимает Александра.
— Внучек, прощай! Что бы ни случилось — ты не без роду-племени, запомни. Из Санкт-Петербурга ты.
— Да никакого Петербурга нет, старорежимные вы люди! Не слушай глупостей: есть только Ленинград! Не смейте этого, не смейте! — оттаскивает она дедушку, который ползет на коленях к Александру, продолжая часто-часто крестить пустоту перед собой:
— Храни тебя Господь!
— Храни тебя Господь!
— Храни тебя!..
Скорый с Витебского вокзала отходит, когда Александр уже спит.
Когда он просыпается, Санкт-Петербурга уже нет. И даже Ленинграда.
Пусто в окне.
Снег идет.
— Смотришь? — Гусаров взъерошивает ему голову. — Смотри-смотри. Это — твоя страна.
Страна была вся белая. Поля, леса. Чернело, где осыпалось с еловых лап. И небо.
А потом стало смеркаться, и на Александра из стекла вдруг посмотрели его же глаза. В упор.
Радио запело «Землянку», и мама припала к Гусарову, который ее обнял, чтобы не жестко было от стены. С остановившимися глазами подпевая, они покачиваются на стыках рельс.
Пой, гармоника, вьюге назло.
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой любви…
Вечером, когда стояли пятнадцать минут, папа принес из Орши пиво и лимонад с уже нерусским названием «Журавiнны».
— Из журавлей, что ли? — засмеялась мама.
— А кто его знает? — сказал Гусаров. — Белоруссия! Та же вроде бы Россия, а вот поди… Не разбери-поймешь!
От этого лимонада в полночь у Александра началась рвота.
А потом он потерял сознание, так и не досмотрев свою страну до западных границ.
Гусаров сказал:
— Давай, брат. Овладевай!.. А мы на тебя с мамой посмотрим.
И закрыл дверь квартиры.
Цокая о ступеньки металлом купленных ему еще в Ленинграде «снегурок», Александр спустился с третьего этажа, ударом плеча выбил примерзшую дверь и выпал наружу.
Двор был сияюще пуст. Город был незнакомый. Следуя скорым к месту назначения гвардии майора Гусарова, усыновившего его как родного, Александр внезапно заболел. Как послевоенный ребенок, он не отличался крепким здоровьем. К тому же, будучи по отцу, деду, а также прадеду ленинградцем-петроградцем-петербуржцем, подорван был генетически, начиная с третьего колена. Но его мама и новый папа гвардии майор Гусаров, владея в объеме средней школы историей СССР, знали, что великий русский полководец генералиссимус Суворов, кстати, тезка, свое хрупкое здоровье в детстве сумел переломить закалкой, а потому отнюдь не считали случай Александра безнадежным. Во время болезни Александру исполнилось семь, и, как только он выздоровел, уже на новом месте у западных границ, его поставили на коньки и крепко-накрепко зашнуровали. Коньки были фабричным способом припаяны к подошвам, так что снять их не было никакой возможности.
Александр поднялся. Подламываясь в лодыжках, он доцокал до середины двора, откуда его стало видно маме с Гусаровым. Он помахал им рукой. После чего — под наблюдением ощущая чувство ответственности — приступил к занятию зимним видом популярного национального спорта. Сделав круг по бугристому льду, он поднял глаза. Из окна наблюдатели сделали знак «продолжать в том же духе». Александр стал продолжать. Продолжая, он наехал на крышку люка, которая вдруг провалилась, и конькобежец Александр с поверхности двора исчез. Но этого ни мама, ни Гусаров уже не увидели, потому что как раз за мгновение перед внезапным его исчезновением они обнялись и отошли от окна, удалившись в комнату, которая в этой коммунальной квартире ДОСа — Дома офицерского состава — на троих была одна, почему и приходилось в отсутствие третьего не терять даром времени.
Александр пришел в себя на дне колодца и вновь поднялся на «снегурки». Он не погиб. И даже не сломалось в нем ни косточки.
Было глубоко и черно — оттого что, поглотив жертву халатности рабочих коммунального хозяйства этого города, круглая чугунная крышка приподнялась и стала на свое место. Там, наверху, сияла выгнутая узким полумесяцем полоска света. Там, наверху, мороз и солнце… Стоя во тьме, Александр зубами стащил варежки и принялся ощупывать стены своей ловушки. Они были из кирпича. Потом руки нащупали ребристую железную скобу, над ней — еще одну. Александр приступил к восхождению. Лязгая железом о железо, он перебирал скобы и взглядывал на яркий полумесяц. Потом он уперся через шапку своей макушкой о чугун и сразу предвосхитил, что ни приподнять его, ни даже сдвинуть он не сможет. Снял руку со скобы, попытался просунуть пальцы в щель — нет, не выйдет и так. Ждать, когда пройдут над ним? Но двор был пуст, так было рано. И было воскресенье. А руки коченели, ослабевая. Такой вот капкан. Бескорыстный… Кто его расставил? Никто. Но я в него попался. «Я!» — крикнул гневно Александр. Эхо отозвалось. Вот так. Никто на него не охотился, значит, и на выручку не придет никто.
Чтобы не упасть вторично и не сломаться на этот раз, Александр поспешил спуститься на дно колодца самостоятельно. Там он сел на корточки, обхватил колени. «Возьми себя в руки, Александр», — говорит мама. Вот он себя и взял. И держал, не выпуская. Только машинально лязгал «снегуркой» по битому бутылочному стеклу. Надумав, он снова поднялся на коньки и впритирку к кирпичу пошел кругом. Р-раз! — руки провалились в пустоту, и Александр снова упал, но на этот раз удачно — сокрытый тьмой, в стене колодца был вход куда-то. Тесный. Александр опустился на колени. Вынул из кармана и надел варежки. Принагнул голову и, обшаркиваясь плечами, пошел на четвереньках навстречу неизвестности. Долго ли, коротко ли шел Александр, чихая от пыли, только путь ему преградила решетка. Железная.
Устроившись рядом с решеткой, он неторопливо и тщательно ее ощупал. Снаружи решетка должна была запираться на висячий замок, но — по халатности, на этот раз спасительной, — была заперта просто на алюминиевую проволоку, которую Александр, высунув руку, размотал.
Открыл решетку, выполз и поднялся на коньки.
Под землей он потерял ориентацию, поэтому был очень удивлен, что оказался вновь в подъезде собственного дома, куда на этот раз он не спустился, а поднялся из подвала. Он закрыл за собой дверь с надписью «БОМБОУБЕЖИЩЕ», выбил дверь подъезда, которая опять примерзла, и, подламываясь на лодыжках, вышел во двор.
Солнце и мороз. С трансформаторной будки посреди двора по-прежнему скалился череп над надписью «ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ». Щурясь на лед, он доцокал до коварной чугунной крышки, опустился на колени и, поднатужившись, столкнул ее в паз до конца. Поднял голову на окно в третьем этаже.
Оно было пустым.
Он набрал снегу, который рядом с люком хорошо лепился. Поднялся на «снегурки», размахнулся и влепил черепу снежком прямо в пустую глазницу. Заложил руки за спину, оттолкнулся и пошел выписывать круги по льду, сожалея только об одном — что любоваться возрастающим его мастерством некому.
Соседи по коммунальной квартире, капитан и капитанша Асадчие, пригласили их на День Советской Армии — двадцать третье февраля.
С порога Александр увидел, что капитан Асадчий не сдал после дежурства пистолет.
Как ребенка, его за стол не посадили. Просто налили стакан лимонада «Журавiнны». Иногда от этого лимонада у него была рвота, иногда понос, и на этот раз пить Александр не стал.
— Что ж, — сказал отец. — Приумножим боевой потенциал?
— Поехали! — сказал капитан Асадчий.
Офицеры выпили бутылку водки, их жены пили шампанское, а потом, поскольку патефона не было, стали хором петь песни Великой Отечественной войны, а также новые, про любовь, которые передают по радио в любимой программе Александра «По вашим заявкам»: Как много мы встречаем в жизни глаз. За хорошей дружбою прячется любовь. Помнишь, мама моя, как девчонку чужую я привел к тебе в дом, у тебя не спросив. Зачем смеяться, если сердцу больно, зачем играть в любовь и притворяться, когда ты день и ночь мечтаешь о другой… и еще, а в это время им невидимый Александр извлек «макарова».
Из негибкой кобуры, ремешком зацепленной за шишечку этажерки.
И — прижался к стене, прижимая «макарова» к животу. Он закрыл глаза и слышал, как в животе стучит сердце.
Это было его второе свидание с «макаровым». Первого в своей жизни, спрятанного отцом, вернувшимся со стрельбища, он снял со шкафа, подставив под себя два стула, один на другой, ножками на сиденье, а это было не просто — совпасть. А удержаться — еще сложнее. Оставив кобуру пустой лежать в пыли, он осторожно спустился на пол. Положив «макарова» на родительскую кровать, он разобрал стулья и задвинул их обратно под круглый стол. Подумав, он стащил со стола плюшевую скатерть и накрыл ею свой кабинет — большой картонный ящик. В боку была прорезана дверца. В этом кабинете Александр уединялся, читая и перечитывая свои первые книги. Это были очень интересные книги: «Устав строевой службы», «Устав караульной службы», «Танк», «Инструкция по противоатомной защите», «Легкое стрелковое оружие иностранных армий», «И. В. Сталин о военном искусстве», «Момент внезапности» и «Бдительность — первый долг воина». Еще здесь была винтовочная обойма с пятью патронами, увы, холостыми, старый полевой планшет, а также перочинный ножик, который Александр постоянно — чтобы придать ему воинственность штыка — держал в раскрытом состоянии. Итак, с «макаровым» в руке он влез в ящик, накрытый скатертью. Он сидел, согнувшись, и смотрел в сумраке на «макарова», преобразившего его правую руку. Потом «Макаров» повернулся и посмотрел в глаза Александра своей дважды окольцованной черной дыркой. Насмотревшись в дырку, он переложил пистолет в левую руку. Пальцами правой он крепко сжал косые черточки резьбы по обе стороны кожуха. Глубоко, прерывисто вздохнул и, задержав дыхание, стянул кожух, оголив ствол. До упора, а потом — неизвестно почему — «макаров» в этом состоянии зафиксировался. Дальше кожух не шел, но и обратно не надевался. Обезобразился «макаров». «Испортил я тебя», — подумал Александр и всхлипнул. Слезы закапали на погибший пистолет. Вдруг крыша-скатерть с ящика отлетела, и он весь, с пистолетом в руке, оказался как на ладони. «Дай», — опустилась мужская рука. Александр развернул пистолет рукоятью и вернул законному владельцу. Щелчок — и кожух покрыл ствол. Как просто! «И больше не трогай боевое оружие», — сказал отец — гвардии майор.
