Минуту белка и человек смотрели не отрываясь друг другу в глаза, и, словно все выяснив этим пристальным взглядом, человек протянул руку, взялся за ствол березки и несильно потряс ее. Покачнувшись, белка крепче впилась коготками в тонкий сук, на котором сидела, но последовал еще толчок, и еще, вершинка деревца зашаталась, словно в бурю, вмиг окуталась желтой стайкой сорванных листьев. Белка стронулась, скакнула на соседнее дерево, быстро пробежала комочком рыжего пламени по извилинам наклонной ветви, перепрыгнула на густые, провислые пряди стоящей рядом березы, чуть не сорвалась, но удержалась, вцепившись в длинный березовый шнур одной лапкой, перехватилась, взбросила налитое ужасом тельце вверх, к надежному суку, побежала дальше — неотвратимой воздушной дорогою к тому дереву, тонкоствольной березе, стоящей на краю рощи.
Вот она снова замерла в нерешительности, прижавшись грудью к зеленому стволу осины, через плечо оглянулась вниз, на землю, где, неотступно преследуя, метался белый зверь с розовой, пылкой, дымящейся пастью и следовал беззвучный, страшный человек, внимательно глядя вверх. Затрещали две сороки где-то невдалеке: будет убийство! убийство! На крик сорочий свернула пробиравшаяся по синеве неба ворона, подлетела к одинокой сосне и, всплеснув растрепанными крыльями, села на ее верхнюю крестовнику. «Кр-ровь!» — крикнула она, широко разинув клюв. И белка, услышав ее хриплый безжалостный голос, в тоске безнадежности, с недоуменным отчаянием в сердце прыгнула с осины на ту самую березку, долгую в своем юном устремлении к голубому небу.
И подошедший человек толкнул ее, потряс сильно я неистово. Белка сорвалась, пала вниз мохнатым безвольным комочком, протянула лапки с выставленными коготками навстречу пролетающей ветке, но ветвь испуганно отпрянула назад. Зверек с писком низвергся дальше и, пролетев все яруса спасительных ветвей, обычно надежных, готовых упруго подставить себя бодрой игре его жизни, а сейчас коварно предавших, — широко распахнул все четыре лапки, словно крылья, распушил хвост и мягко сверзился на лиственный подстил леса. Метнулся к ближнему дереву — но голова чудовища, огромная, как туча, мгновенно зависла над ним, дохнув ураганом горячего смрада, и зверек упал на спину и стал биться с чудовищем, чьи клыки, словно павшие с неба белые молнии, сверкали вверху.
Пушистая, с мягким серебристым брюшком, белка выставляла навстречу этим молниям свои маленькие зубы, — ярость, проснувшаяся в минуту последней битвы, вся собралась на остриях этих обнаженных зубов. Затем был миг чего-то непонятного, недоступного усилиям битвы и гневного сопротивления — было ощущение какого-то упущения, не замеченного вначале, того самого, с чего и началось _это_: удар по поясу, не удар даже, а мгновенное отсекновение половины тела вместе с ее болью и всеми движениями, помогавшими в отчаянной борьбе за жизнь. И уж как бы не стало половины сил борения, — оставались передние лапы и зубы, которые намертво, словно цепями, были прикованы к тяжелой, неподвижной половине погибшего тела. Оставшаяся часть вдруг удачно повела себя, и острые резцы белки глубоко впились в переносье чудовища, в мягкую и беззащитную плоть. Раздался жалобный визг громадного врага, он отскочил, и белка, волоча ненужный уже, но неотторжимый кровавый мешочек, бывший когда-то ее телом, подползла к дереву и медленно, очень медленно полезла вверх по стволу, подтягиваясь передними малопослушными лапами.
Пока пес тряс головою и тер лапами нос, словно пытаясь соскрести вонзившуюся туда боль, рыжий зверек успел заползти по стволу на высоту, недоступную собачьим прыжкам, и замер, не в силах двинуться дальше. Мир тускнел в его глазах и постепенно терял лазурную лучистость неба. Все вокруг, — тускнеющее, как пепел, — оказалось не так уж дорого и бесценно, каким виделось раньше. Зверек остановился, дивясь про себя тому, чего это он с такою настойчивой силою цепляется коготками за шершавый ствол и старается вскарабкаться по нему выше.
И только тут он увидел человека, — тот стоял совсем рядом и мог бы дотянуться до зверька руками. И взгляды их опять встретились, и снова они долго смотрели друг другу в глаза. «Убийство! Они убили его, убили!» — кричали тем временем сороки. Ворона на сосне сгорбилась, хлопнула себя по боку крылом и гаркнула: «Кровь!» И хрипло рассмеялась: ха-ха-ха!
…Зачем же я убил ее, думал человек, глядя в круглые — без боли и ужаса, но бесконечно усталые, тускнеющие глаза белки. Для чего было совершено это? Она еще жива, но ничего уже не поправить, подумал далее человек, ясно осознавая каждое мгновение совершаемого им рокового шага. Он словно выпил прохладный глоток яда, и теперь в корнях его волос закололо тысячью игл смерти, в глазах яркий осенний мир стал тускнеть, обретая цвет серого пепла. Он ясно вспомнил, что первым ласковым приветом от этого мира был для него взгляд белки, которая спустилась с дерева и весело посмотрела ему в глаза, когда он, беспомощный младенец, лежал в лесу рядом с мертвой матерью.
Что же произошло со мною, думал человек, глядя теперь на безмолвно умирающую белку; ее хватка была все еще настолько сильна, что позволяла ей, почти мертвой, висеть на дереве, вцепившись в его ствол острыми коготками.
И вот он берет с земли сухую серую палку. Подходит совсем близко к стволу дерева, на котором замер, цепенея в предсмертной истоме, рыжий зверек. Охотничий пес поощрительно смотрит на хозяина, далеко вывалив содрогающийся и влажный, как внутренности, розовый язык.
Сороки кричат: «Сейчас, вот сейчас!» Ворона хрипит: «Скорей, каналья!»
И он поднимает дубину, замахивается на белку, которая устало, сквозь смертную пелену, смотрит на него его собственными глазами, и обрушивает на себя, на свою маленькую голову с торчащими ушами-кисточками, совершенно лживый, без следа мужественной прямоты и решительности, преступный удар.
После, минуту спустя, когда Валдай возится, припадая к земле, с жалким комочком того, что было раньше белкой, некто стоит и думает о годах детской чистоты и безгрешности с большим сомнением: а были они?
Судьба! Что ж заставило меня стать таким? Я узнал на своем лице гнусное шевеление кривой улыбки Каина перед вопрошающим Господом: «Где Авель, брат твой?» — лживой улыбки Адамова первенца, рожденного праматерью людей. И с этой миною на лице я должен был, оказывается, возродиться человеком?
Мой пес принес и бросил мне под ноги тушку белки, вымокшую во влаге смерти. Честный пес с достоинством и мужественным покоем посмотрел мне прямо в глаза и затем отвернулся. Он выполнил свое предназначение. Не оглядываясь, пошел он от меня прочь, уныло сгорбившись и развалив в стороны свои острые уши. Его хвост, обычно туго свитый кольцом, совершенно развился и обвис, как волчье полено. На бугорке перед оврагом он остановился и, повернув голову, в последний раз посмотрел на меня — с глубокой болью во взгляде, но без упрека. Вместо славной охотничьей судьбы, достойной его, хозяин уготовил ему судьбу каинова пса, слуги убийцы. Все это высказал он своим горестным недолгим взглядом и затем исчез, ушел от меня навсегда.
А я остался стоять над истерзанной белкой — и дрожащая, кисленькая, полуживая радость начала подниматься в моей душе: «наконец-то… наконец я все же стал человеком».
Напрасны были все упования того, кто раньше называл себя белкой, — ведь он совершил то, чего тайно ждал от него заговор, к чему его и подталкивал, о чем заранее знал. И наш бедный оборотень, столь отважно, беззаветно устремившийся к человеческому совершенству, стал жертвой самой древней уловки. Совершилось дело, тщательно обдуманное, втайне решенное, — мало с чем сравнимое по степени вероломства и насилия над собственной природой. В результате же всего он и впрямь вроде бы стал человеком, то есть полностью утратил свою способность мгновенного перевоплощения и никогда больше не превращался в белку. И просуществовал долгие годы тихим кабинетным работником, вечно встревоженным чиновником невысокого ранга, которым дома помыкали жена и подросший сын.
И эта крошечная история не стоила бы даже нашего упоминания, если б белка походя, в развитии своей пространной исповеди перед несуществовавшей возлюбленной (конкретная личность, возможно, и существовала, но была ли любовь? мог ли по-настоящему полюбить маленький лесной зверек?), — если бы она не затронула некоторых важных вопросов.
Первый касается неоднократных повторений белки о так называемых им «подлинных людях» — в этих словах можно без труда усмотреть некое незыблемое представление о могуществе, универсальности и высоком предназначении разумных земных существ из породы гомо сапиенс, к которым относится или относился и каждый из нас. Откуда же у маленького зверька, смотревшего на нас завистливыми глазами, могла быть такая спокойная и незыблемая уверенность в высоком нашем совершенстве, когда речь шла о самых сложных и опасных временах? По равнинным болотам и зеленым лесам планеты пробегали зловещие огоньки. Словно огромная пороховая бочка, опутанная пыльной паутиной, наша Земля, вся в лохмотьях своей хищной истории, неслась по пустырям Вселенной, и крошечные оборотни ползали, прыгали, бегали по ней, нешуточно играя с огнем, сатанея от могущества все более совершенных и ужасных видов оружия уничтожения, придумываемого для них, увы, теми «подлинными людьми», которых столь высоко возносила белка…
