Ну, ясное дело, за грудки. Потом — по морде. А Обдолбыш — много ли ему надо — тряпичной куклой в шеренгу шмяк! Встает неторопливо, утирается:
— Не запарились еще? Ротный — к нему. И снова по морде.
Обдолбыш снова встает, харей разбитой улыбается.
— Отольются кошке… — бормочет.
— Чего?! Ты че, угрожать, солдат?
— Да нет. Если что-то делается, то делается… И еще шире улыбается.
Вот, думаешь, придурок, да чего ж ты лезешь, да зачем? Что, здоровье некуда девать? Помолчи чуть-чуть и лыбу свою дурацкую спрячь, потом, если так охота, после отбоя в зеркало улыбнешься. А ему — фиолетово. Знай себе, кривит губы.
Ну, ротный, конечно, тоже не железный: размахнулся, потом передумал и поволок Обдолбыша в канцелярию. Дверь-то прикрыл, но орал так, что нам все было слышно. «Ну ты че, ублюдок? Ты кому угрожаешь? Я таких, как ты, пачками хавал в Афгане!» — «Вкусно было?» — Пауза. — «Чего тебе надо, солдат? Чего ты добиваешься?» — «Чего-чего… У меня система простая: делайте что хотите, только меня не трогайте…» — «Это как? Так не бывает, солдат». — «Бывает. Че ж вам понять-то трудно, по-русски же вроде говорю… Мне ваши армейские штучки, все эти священные долги, приказы, кантики-рантики, смотры с учениями, молодцеватость эта ваша дурацкая до…» — «Но-но, не перегибай!» — «Потому что дебильство это все. Разуй глаза, капитан. Жизнь, которая вне, снаружи, она же другая совсем… Даже ты, когда из этого гадючника выходишь, тоже ведь нормальным становишься, человеком… А я сюда не просился. А уж если попал, то дебилом хэбэшным быть не хочу. Для меня это — так, вырванные годы. Закончатся, прозависаю, дотяну — и домой…» — Пауза. — «А ты ведь домой так просто не поедешь, солдат… Не дам. Я в Афгане таких живо гнул». — «Здесь не Афган, капитан.» — «Ничего, я тебя и здесь достану».
Мы строй поломали и сгрудились поближе, тихо-тихо, чтобы ни полслова не упустить.
«А не боишься?» — «Чего, урод?! — Чего мне бояться?! Тебя?! Да я семерых духов один на один замочил, понял?! Я войну тащил, а ты — ты! — чем ты меня пугаешь, щегол?!» — «Дурак ты, капитан, хоть и герой… Воевал, а не знаешь, что самые опасные пули летят не спереди…» — Пауза. И ротный уже спокойно так: «Ладно, солдат, собирайся… На кичмане отдохнешь…»
Мы сразу — в строй. Дверь — настежь. Ротный —холодно — старшине:
— Чернов, Каманина подготовить к выдвижению на губу. Пять минут, отсчет пошел.
— Есть.
И Чернов с Обдолбышем угребли в каптерку. А ротный — сразу видно — поостыл. Молча осмотрелся, как будто на складе, а кругом — штабеля, а не люди, и пустым таким голосом говорит:
— Поймите, придурки, ваши бега с зэками — это детская забава. А я хочу, чтобы вы были готовы к войне. Ясно? К настоящей, конкретной войне. А на войне такие козлы, как Каманин, — первые враги. — Он выдвинул челюсть, по лицу побежали морщины. — Врагов буду давить. Как гадов ползучих. Ясно? — И, после паузы, равнодушно: — Все. Цирк закончен. Разойдись.
После обеда позвонили из штаба: под Бичурой на боевом выезде погибли Тренчик с Алтаем. Клевые были ребята. Тренчика я знал плохо, помню, что на гитаре круто играл: «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла, гоп-стоп…» И всегда лыба счастливая до ушей. Душевный такой мужик. По анекдотам — первый. Помню, однажды чайник браги выиграл: два часа без передыху травил анекдоты и ни разу не повторился. Полвзвода потом с того чайника счастливые ходили, что слоны. Алтай — тот был умелец. Золотые руки. Вечно сидел в сушилке, мастерил чего-то. Утюги чинил, тачал сапоги. Однажды сколотил ящичек со стоечкой, чтобы вешать венички суконные — сапоги обметать перед входом в казарму. Помню, даже когда программу «Время» загоняли смотреть, и то — сидит, а в руках какая-то не то релюшка, не то хер его знает что, крутит, вертит, на телик ноль внимания.
Так вот, их уже нету. И никогда не будет. А будут два цинковых ящика в сопровождении четырех мрачных бойцов, которые тупо напьются на поминках, и еще полгода-год будет память о выигранном на спор чайнике браги, пока не дембельнутся очевидцы, и еще года три-четыре, пока не доломают, будет у входа в казарму ящичек со стоечкой. И все. В армии солдат не считают, в армии считают «процент естественной убыли личного состава», в армии все проще. Вычеркнут две фамилии из штатного расписания, скатают две постели и все, были люди и нет. Если повезет и строевая часть прощелкает таблом со снятием с довольствия, то на столах роты в столовой пару дней будут две лишних пайки. Тоже, кстати, неплохо — две пайки на шару.
Впервые посмотрел на смерть с этой стороны. Ладно, когда зэков валишь, или беглецов. Это легко. У них и одежда другая, и лица. А вот представил себе два трупа в беретах где-то на цолгинских камнях, и жутко стало. Ладно, когда «до», когда «перед»: считаешь до десяти, чтобы кинуться под пули. Там ты еще живой, там в собственную смерть поверить трудно. А ну как «после»? Как бы я выглядел на месте Алтая, на месте Тренчика? Сколько обо мне память будет? Да хер с ней, с памятью, но ведь тогда, когда «после», уже ничего нельзя будет изменить. НИ-ЧЕ-ГО! Вот что страшно. Эх, знать бы заранее, когда можно на рожон лезть, а когда нельзя!.. Но это уже не смелость, это как-то по-другому называется. Да нет, я и сейчас считаю, что если биться, то насмерть, что нельзя ее бояться, смерти, коль хочешь ее одолеть, что… Но ведь ей-то на твою смелость может быть наплевать! Бахнет в лоб — и все… А почему? За что? И вот когда думаю об этом, чувствую, что смелость-то есть — я и сейчас ни перед кем не спасую, — но она внешняя какая-то, как скорлупа. А внутри — пусто становится. Столба, опоры — нет…
И так мне вдруг тоскливо стало — ну просто труба. Побродил бестолково по городку и сам не заметил, как оказался возле нашего батальонного свинарника.
Давным-давно, два года назад, когда мне армией и не пахло, залетел на чем-то — уж и не знаю, на чем — крутой лось Леха Стрельцов. Да так залетел, что получил два года дисбата. А как вернулся с месяц назад, ротный — «да хер знает, куда впихнуть дослуживать этого дизеля!» ! — назначил его свинарем. Был Стрельцов, говорят, не последним черпаком, оторви и выбрось, а с дизеля вернулся тихим и покладистым, что твоя целочка. Сидит себе на свинарнике, носа никуда не кажет. Спокойненько так тянет к дембелю.
— Привет, Леха, — бормочу, стараясь не дышать: вонь у него здесь похуже той, которая в туалете, когда очки позабивает. v
— Привет, — отвечает, помаргивая белесыми ресницами.
— Как дела?
— Ничего,
— Че такой вялый? Со свиней своих пример берешь? Смотрит на меня молча, глазки водянистые, подбородок Слабый.
— Что, понаезжать зашел? — спрашивает негромко.
А меня зло разобрало: какой-то не лосиный он. Весь, с ног до головы, не лосиный. Лоси там по пуле схлопотали, а он тут в свинячьем говне возится, герой.
— А хоть бы и понаезжать? Что, по морде дашь?
— Не-а… не дам, — пожимает плечами. — Как-нибудь в другой раз.
— А я хочу сейчас! — нависаю я. — Или кишка тонка? Он неторопливо достает из-за уха папиросу, закуривает, задумчиво смотрит куда-то над моей головой.
— Дурак ты, Тыднюк, и зелен больно со мной такие базары начинать… — наконец произносит он. — Здоровья у тебя покамест много, а девать его некуда…
А мне уже интересно. Ну ладно, допустим, я дурак. Но это предисловие. А дальше-то чего будет?
— А что, думаешь, завалишь меня? Он еще несколько секунд молчит.
— Может, и не завалю. А и знал бы наверняка, что завалю, так не стал бы пробовать.
— Это почему?
— Домой очень хочу, — опустив глаза, говорит он. Блин, какой он весь чмырной! Грязный, вонючий, зашуганный… Свинячий какой-то.
— Стрельцов! — ору я прямо в его белесые глаза. — Ты че, Стрельцов?! Ты ж лось! Проснись!
— Лось? — усмехается он. — А-а, не самый крутой зверь… По мне, так свинья круче, — и вдруг хихикает: — У ней рогов нету.
— Пошел ты… — говорю я.
— Да ты сам пошел! — вдруг взрывается он. — Ты, солобон сраный, ну что ты знаешь о службе, что?! Ты думаешь, здесь мы не люди, да? Да здесь мы еще хоть наполовину, хоть на четвертушку людишки, а там — на дизеле — мы вообще никто, понял? На метр восемьдесят ниже, чем никто!.. Да ты, тупорылый, наверное, об этом и не задумывался никогда. А я, я хочу быть человеком, понял? На все сто! Дома! Среди нормальных! Поэтому моя цель — нормально дембельнуться! Пусть я не лось, пусть свинья, параша, пусть в грязи, там, на гражданке, это на лбу не написано, там все — нормальные! И я в ваши дурацкие игры не играю, понял? И бошку под пули не за хер собачий подставлять не буду! Хочешь быть крутым? Хочешь понтоваться, наезжать? Давай, вперед, я все стерплю, если мозгов у тебя нет, но запомни, если уж очень сильно меня достанешь, я тебя, козла, пидара, в три секунды в цинк запакую! И шиш кто потом спалит. Все понял? А теперь уёбуй на хер отсюда! Хлебало твое тупое видеть не могу… Тоже мне, лось… Ублюдок сохатый…
Блин, жутко захотелось оттянуться. Чтоб муть эту всю из нутра вымыть, чтоб попустило. А лучшего места для этого, чем зал, нету. Я всегда туда прихожу, когда паршиво на душе. Железо потягаешь до седьмого пота, до ломоты в мышцах, грушу побуцаешь — и легчает как-то, спокойней становится. И мысли дурные в голову не лезут.
