— Как раз по твоим силам.
— А вдруг не справлюсь?
— Вот этого чтобы я не слышал! Даже мысли такой не допускай! Да, ответственность громадная, но нам ли, мужикам, ее бояться? Вот я здесь, на работе, как рыба в воде, а зимой на даче мне придется вместе с внуками на лыжи встать. Все бы ладно, если б ноги были свои, а не протезные. Но детворе не пожалуешься. Для них я —дед, мужик, поэтому никогда мне нельзя сваливать в калеки! Хочу, чтобы любили, а не жалели во мне инвалида.
— Прости, Федор Дмитриевич, но я тоже об этом часто забывал, признался Егор.
— А я никому не даю повод помнить о том. Себя перестал бы уважать, если б растекся. Мужик пока жив, не должен жаловаться на увечья. Терпи молча, как положено уважающему себя человеку, а не развешивай свои болячки на окружающих. Хотя порою, ох, и нелегко это дается...
— Понимаю! Жена поедет с тобой на дачу? — спросил Егор.
— Нет. Она остается в квартире. На своем посту, дневальным. При детях будет. За ними, хоть и взрослые, глаз да глаз нужен! К тому же наши с нею отпуска не совпадают. У нее—лето, на это время внуки будут ее.
— А как же отдых?
— Успею належаться, когда уйду.
Соколов, как и обещал, не промедлил, приехал через час. Не обошел вниманием и Егора, вытащил из рюкзака большого медведя, вырезанного из дерева, поставил перед Платоновым:
— Это от меня!
— Кто сделал? — удивился Егор.
— Сам выстругал! Давно этим балуюсь. Ты ж видел у меня дома много поделок из дерева.
— Я думал зэки твои стараются.
— Да что с тобой? Разве я взял бы от них? Никогда в жизни, ни от кого. И в мыслях такого не было! Никакой зависимости от них, даже мизерной, быть не должно,— возмутился Александр Иванович.
— Здорово сделано! — разглядывал Егор медведя.— Кто ж учил?
— Никто. Сам, когда в госпитале лежал с контузией, с ранениями. Они не смертельны, но нужно было отвлечься. Вот и нашел себе занятие. Смешное, дедовское, но втянулся и потом уже не смог бросить. Как свободная минута, я за деревяшки берусь. Успокаивает это дело. Может, ты приметил, у меня дома даже ложки деревянные. Каждую сам вырезал. Ведра и черпаки, вилки и лопаточки, да и расческу жене сам вырезал. Она с нею нигде не расстается. Так что когда стариком буду, без дела не останусь. На хлеб всегда поимею! — хохотал Александр Иванович.
— Красиво получилось! — погладил Егор зверя. Тот вдруг зарычал, закрутил головой.
— Вот тут уж сын руку приложил. Он — технарь, человек с выдумкой, оживил мишку. Вставил ему внутрь железячки, медведь забавнее стал. Улучшил мальчишка,— сказал человек не без гордости.
— Как это здорово, когда вместе с сыном создали такое чудо! — восторгался Платонов.
— Да, я на своего мальчишку не жалуюсь,— согласился Соколов и, словно что-то вспомнив, понурился.
— Саш, что случилось? Чего темнеешь?
— Лучше не спрашивай. Сегодня о таком говорить неохота! — отмахнулся вяло.
— Будет тебе! Поделись, самому станет легче,— настаивал Платонов.
— Не будет, да и тебе горько придется,— выдохнул Соколов.
— Опять Ромка?
Александр Иванович кивнул головой:
— Угадал.
— Опять бастует?
— Хуже!
— Зэки его прижучили? Зажали яйца в дверях? — спросил Егор.
— Еще хуже!
— Убили? — насторожился Платонов.
— В больничке он, концы отдает. Поножовщину учинил в бараке. Со своей шпаной вечером разборку устроил. Ну, и нарвался. Наехали на него всей бригадой. Хотели просто вломить, а этот отморозок откуда- то финач достал и пырнул двоих из работяг. Тут и закрутилось... Мужики тоже не без зубов оказались. Шила, спицы, ножи вытащили и пошли на Ромку. За него шпана стенкой встала, тут и началось побоище, пока охрана не ворвалась. Вломили дубинками всем. Никого не обделили вниманием. Конечно, твоему круче всех досталось. Он — зачинщик! Кто его жалеть будет?
— Он умер? — спросил Егор.
— Я уезжал, Ромка дышал. Врач сказал, что перевозить в городскую больницу нельзя, не выдержит. Сам попытается вернуть к жизни, но надежд, как сказал, мало.
— Ромка в сознании?
— Его здорово достали зэки. Большая потеря крови. Доктор мигом уложил под капельницу. Как будет дальше, не знаю. Но и шпана двоих уложила. Даром им такое не сойдет. Придется в другой барак переселять, если выживет, вместе со всей его кодлой. Те тоже еле на ногах держатся.
— Из-за чего разборка была? — спросил Егор.
— Хрен их знает! Я не спрашивал. Да и ответить пока некому,— отмахнулся начальник мужской зоны.— Полудурок! Не может жить спокойно. Куда его ни пошли, без приключений не обходится. И без работы оставлять нельзя. Не проживет и трех лет, если на шконке валяться станет. Атрофируется все, разучится двигаться, а что дальше?
— К чему такому здоровье, если кроме зоны в этой жизни ничего не увидит? Может, оно и лучше для него, если меньше проживет? — обронил Егор.
— Он, когда я пришел, мать звал. Так тихо, еле слышно, и слезы по лицу текли. Видно, на последнем был. Доктор сказал, что перед самой смертью даже озверелые вдруг разом прозревают. Но поздно...
— Ромка, как думаю, и в могиле ничего не поймет,— не согласился Платонов.
— Ладно, пусть простится ему. Может, мы говорим уже о покойнике, а мертвый уже не преступник...
— Ничего себе! Иль ты забыл о Медведе?
— Как можно? Хотя все! Выбил его из меня старик Кондрат.
— Как он там? — поинтересовался Егор.
— Где? Дед давно от нас ушел.
— Куда?
— Я ему стардом предлагал, он не согласился. К себе домой воротился. В родной дом, под свою крышу. Я его уже несколько раз навещал, харчишек, дров подвез. У старика из дома все бомжи повытащили. Раскладушку Кондрату дал, матрац и подушку, а вчера одеялко подкинул. Жена попросила из списанного постельного белья кое-что в больнице, ну, выбрали поцелее, тоже отвез.
— Что ж мне не сказал?
— К нему не опоздаешь. Захочешь, всегда навестишь.
— Старым он стал совсем,— вздыхал Платонов.
— Я бы не сказал. Вчера у него целую старушечью банду застал. И все при деле, каждую загрузил наш мухомор. Смотрю, изба Кондрата уже помыта, побелена. Не только внутри, но и снаружи. Окна в занавесках, стол под скатертью. Две бабки у печки возятся, одна — у корыта, еще двое штопают и гладят дедову одежду. Самая шустрая Кондрата за столом потчует. А во дворе трое стариков порядок наводят. В доме уже крышу починили, покрыли рубероидом. В сенцах щели позабивали, оббили дверь оленьими шкурами, в самом дворе подмели начисто. Дрова, которые я привез, сложили в поленницу. И крыльцо успели починить. Когда я с ними заговорил, узнал, что собираются они баньку Кондрату наладить. Говорили, недели за две управятся. Я спросил, чем могу помочь? Они смеются, мол, пореже тут шастай! Не буди память. Она у Кондрата, мол, и без тебя больная! Я спросил их кем они доводятся деду? Знаешь, что ответили: «Сродственники его». Ну, я им не поверил. Они пояснили: «Кто ближе родни? Соседи. Вот мы и есть такие. Со всей улицы — тимуровцы. Не дадим Кондрату пропасть. На что свет коптим, коль таких как он в стардом увозить вознамерились? Не человечья это забота, а издевательство». И старухи вокруг деда не шипят, не жужжат, голубками воркуют. Всего отмыли, обстирали, причесали. Он нынче соколом смотрится. Смеяться научился заново. Другой жизнью зажил. Вот тебе и дед! Дело выходит не в возрасте. Вот он из тюрьмы пришел, а люди его всегда помнили. Я еще удивлялся Кондрату, как ни приду, кто-то возле него крутится, что-то делают, помогают. А оно вот так и получилось: старика осудили, но люди с тем не согласились. Никто не поверил в виновность деда.
— Мы тоже не верили,— перебил Егор.
— Меня одна бабулька там насмешила. Подала деду пельмени и говорит: «Ешь, милок, все ж домашние. В тюрьме ими, поди, не часто кормили тебя?». Так и подумал я: «А кто для него стараться стал бы? Порою месяцами не интересовались, живой ли он?».
