Я вздрогнула от расчетливой, холодной очевидности мысли. Подожди, тут же воспротивилась я, о чем же напоминает? О том, что он навел меня на ту идею для студенческого конкурса? Конечно, он помог мне, но, в конце концов, я же сама пришла к результату, он сам признался, что мое решение было другим и лучше, чем его. Да и какое это имеет значение?
А что действительно имеет значение, это то, что мы сейчас работаем над новой задачей со странной целью: «взорвать науку», сделать что-то немыслимо большое. И еще важно то, что Марк считает, будто нам это по силам, и даже смог как-то незаметно убедить меня.
Ну хорошо, что. же в этом плохого, или подозрительного, или тревожного — что тебя гложет? Работаем мы вместе, я, как мне кажется, не хуже его, мои аргументы принимаются не реже, чем аргументы Марка, — это по-честному совместная работа. В любом случае ситуация никак не напоминает ту, когда Марк создает, а потом дарит мне. Да к тому же еще и не создано-то ничего. Да и вообще, я не просто та, кто рядом, я люблю его...
Меня вдруг поразило, как давно я не вспоминала о своих чувствах к Марку. И он, Марк, — я всегда была уверена — любит меня, и мы вместе уже столько времени, целый кусок жизни. Мы уже так свыклись, притерлись и сроднились, что на самом деле создали новый, необычный организм, который нельзя оценить привычными мерками стандартных человеческих отношений. Поэтому ерунда все это — все эти сравнения, ассоциации, подозрения, которые посеял во мне Рон. Полная ерунда!
Мне сразу стало легко. Вот, сказала я себе, сколько раз убеждалась, что нельзя поддаваться порывам: вот и сейчас разложила все по полочкам, и все сразу заняло свои места, и ничего уже нет страшного, пугающего. Все нормально, даже отлично и не вызывает опасений.
Это все Рон — незаметно, как это говорится, тихой сапой, якобы из лучших побуждений, якобы и плохого ничего не сказал, а вот так хитро зародил во мне червоточинку. Как же ему удалось так повернуть разговор, чтобы оставить во мне неприятный, зудящий осадок?
И о Марке-то как говорил, образ-то какой создал! Странный он, видишь ли, и подходи к его странностям с пониманием.
Это Марк странный?!
Да на себя-то посмотри! К зеркалу-то хоть раз в жизни подходил? На весы когда последний раз становился, да и где их такие нашел, чтобы выдержали?
Подумаешь, Марк рожи корчит, кстати, на самом деле очень смешные и правдоподобные! Подумаешь, перестал бриться каждый день! Разве это странность — не бриться? Это полнейшая нормальность.
Я вдруг подумала о Роне с неприязнью. У меня исчезло всякое сомнение в том, что он специально, вот так, под видом дружеской откровенности, прикрываясь несомненно притворным желанием помочь, ничего, собственно, и не говоря плохого, даже наоборот, только хорошее, сумел вселить в меня подленькое подозрение. Я предположила, что это и есть самый хитрый и самый традиционный путь зарождения сомнения, вот так — недосказанными дружескими полунамеками, и вспомнила классического Яго, хотя сравнивать его с неклассическим Роном было, конечно, смешно.
Откуда я знаю, думала я, что там в душе у этого Рона? Откуда я знаю все нюансы их отношений с Марком, они так давно знакомы, а когда люди долго общаются, всегда появляются нюансы. Кстати, чего это он там говорил о зависти?
Вот так добравшись до сути, я успокоилась и уже в совершенно другом' настроении, настроении героя, распознавшего и победившего в невидимой борьбе подлючество, допила остывший и потому особенно пахнущий жирными сливками кофе и заставила себя вернуться к своим поджимающим со всех сторон земным надобностям.
Когда я вернулась домой, шальной Марк с ходу доложил мне, что изобрел улыбку Моны Лизы, и стал мне ее демонстрировать. Весь оставшийся вечер он, складывая губы и загадочно улыбаясь своим шершавым от небритости подбородком, доставал меня вопросами, соответствует ли тот или иной голос моему представлению о Моне Лизе. При этом он издавал женоподобные звуки то низким грудным голосом, то чарующим шепотом, которым, по его мнению, Джоконда пыталась поведать миру свою тайну, но каждый раз получал от меня неверящий, по Станиславскому, наклон головы. Он искренне расстраивался и к ночи сник вообще, так что я растрогалась и, пожалев его, нежно поцеловала, что в последнее время стало редкостью, думая при этом: а так ли уж не прав был Рон на самом деле?
Я посоветовала Марку продолжать работать над улыбкой, добавить ей пущей загадочности и, не сдержавшись, добавила:
— Да и всему остальному добавь, почему только улыбке?
На мои подначки, совсем мною немаскируемые, он не обратил внимания и, подумав, сказал, что лучше отпустит эйнштейновские усы и волосы и вообще позаимствует весь его облик.
Он сказал «облик», видимо, не решившись говорить про Эйнштейна «рожа», на что я, расслышав нешуточные нотки в его голосе, заподозрила, что он так и сделает.
Но что касается обсуждений, то проходили они очень серьезно, и, хотя я на каждом из иих получала кучу обидных замечаний типа: «ты, малыш, еще на самом деле малыш», мы потихоньку двигались вперед, впрочем, скорее, методически-поступательно, без каких-либо рывков, прыжков и прочих всплесков, говорящих о готовящемся взрыве. Мы скорее расчищали пока дорожку и выкапывали ямку, в которую собирались заложить взрывчатку, но где ее взять и чем поджигать фитиль, да и что такое фитиль, мы не имели понятия.
Обычное обсуждение продолжалось часов пять и состояло из трех частей с двумя перерывами. В первой части мы по очереди — сначала я, потом Марк (почему-то всегда начинали с меня) — рассказывали о том, что сделали за неделю, но делали это не в форме отчета, а исключительно развивая и продвигая тему. Во второй части мы согласовывали наши автономные поиски, которые, как правило, не совпадали. Это была самая болезненная часть, так как принятие, например, достижений Марка означало похороны моего выстраданного недельного труда, и наоборот. Сдавать собственные позиции, пропускам партнера вперед, было, конечно, обидно, но мы (а я видела, что не только я, но и Марк тоже) старались быть объективными, не давить на авторство, а учитывать суть, понимая, что от того, какое решение сейчас будет принято, зависит, куда будет сделан следующий поворот, а значит — направление всей последующей работы. Неверное же направление могло привести к общей неудаче.
Как правило, мы, идя на взаимные уступки, примиряли наши позиции, кроме тех редких случаев, когда недельная наработка одного из нас не оказывалась значительно сильнее наработки другого. Но чаще нам удавалось свести свои позиции в единое целое, взяв что-то самое ценное от каждого.
Сочетая отобранные части друг с другом, мы создавали, как нам казалось, наиболее оптимальный общий путь. Это и было самое сложное — сочленение удачных, но разрозненных кусков во что-то цельное и выработка на его базе общего подхода. Иногда не получалось, и тогда мы переносили обсуждение на следующий день, чтобы лучше все обдумать, что для меня лично означало потерю еще одного учебного дня. Третий этап обсуждения был посвящен если не определению, то наметке направления, по которому предстояло двигаться дальше.
Каждый семинар требовал максимальных усилий, Марк не прощал ни ошибок, ни отговорок, которые легко простил бы прежде, он добросовестно старался общаться со мной как с равной, не только прислушиваясь к моему мнению и к моим аргументам, но часто отдавая им предпочтение. Да и мне самой надоело быть ученицей, я уже не могла себе позволить выглядеть бледно и неуверенно по сравнению с ним и потому готовилась беспощадно, каждый раз как к последнему и решительному. Я давно уже не ограничивалась лишь чтением литературы, но и пыталась из всего, что вычитывала, создавать что-то свое, пусть маленькое, пусть всего ничего, но новое, несуществующее прежде.
Надо отдать Марку должное: к тому, что я делала, он не подходил ни ревниво, ни с предубеждением и, если то, что я предлагала, было действительно дельно, с радостью хватался за него.
Мы оба считали, что сейчас, хотя и важно не ошибиться с выбором направления, некоторый отход в сторону был не так уж принципиально недопустим; мы находились только на подходе, а к одной и той же цели можно подобраться с разных сторон.
Жесткие требования Марка, да и подспудная конкуренция с ним, боязнь пропустить его вперед заставляли меня не только кропотливо работать, но и держали в постоянном напряжении — ведь каждый раз к жесткому сроку следующего обсуждения я должна была подойти с новой наработкой, по качеству и оригинальности не уступающей его. Так что частенько я сидела в библиотеке, забыв об уроках, рефератах, которые мне надо было сдавать завтра или чаще вчера, иногда пропуская лекции и семинары, только чтобы замесить раствор и выпечь свой маленький, но прочный кирпичик. Даже поездки на автобусе в университет и обратно, даже кофе в кафетерии, даже принятие душа, даже походы в туалет до смешного все сопровождалось бесконечной, неотступной работой мысли или чего там было вместо нее.
