На следующее утро «Таймс оф Индиа» (бомбейское издание) и все другие газеты города на видных местах напечатали репортажи о торжественном открытии, сопровождаемые пространными обзорами представленных работ. Этими обзорами на долгой и славной художнической карьере Ауроры да Гама-Зогойби был фактически поставлен крест. Привыкшая за долгие годы и к безудержной хвале, и к жестоким нападкам на почве эстетики, политики и морали, слышавшая в свой адрес обвинения в высокомерии, нескромности, непристойности, вторичности и даже – как в случае с картиной «Uper the gur gur the annexe the bay dhayana the mung the dal of the laltain» по мотивам Манто – в скрытых пропакистанских симпатиях, моя мать была стреляной птицей; но она и подумать не могла, что ее объявят, попросту говоря, анахронизмом. Тем не менее, вследствие одного из тех резких и сбивающих с толку сдвигов, какими меняющееся общество сигнализирует о перепаде в настроениях, тигры искусствоведческой братии, светло горящие и исполненные устрашающей симметрии, [104] дружно набросились на Аурору Зогойби и заклеймили ее как «салонную художницу», чуждую и даже враждебную духу времени. В тот же день на первых полосах всех газет сообщалось о роспуске парламента вследствие распада коалиционного правительства, сменившего у власти Индиру Ганди после периода чрезвычайщины; авторы некоторых редакционных статей сыграли на контрасте в судьбах двух издавна враждебных друг другу женщин. «Заря Ауроры меркнет, – гласил заголовок на первой странице „Тайме“, – а у Индиры новый рассвет».
Тем временем в галерее «Чемоулд», которой покровительствовала семья Ганди, происходил первый бомбейский показ произведений молодого скульптора УМЫ Сарасвати. Центром экспозиции была группа из семи грубо-шарообразных каменных изваяний с небольшими выемками вверху, наполненными ярко окрашенными порошками – ярко-красным, ультрамариновым, шафранным, изумрудным, пурпурным, оранжевым, золотым. Работа, озаглавленная «Сущность материнства: перемены и улучшения в постсекуляристскую эпоху», год назад произвела фурор на выставке «Документа» в Германии и только что вернулась на родину, побывав в Милане, Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Те же отечественные критики, что расправились с Ауророй Зогойби, объявили Уму – «молодую, красивую и глубоко верующую» – новой звездой индийского искусства.
Все это были, конечно, сенсационные события; но я испытал от этих двух выставок потрясение более личного свойства. Впервые увидев работы УМЫ – ведь она по-прежнему не разрешала мне приезжать в Бароду, где была ее мастерская, – я также впервые узнал, что она религиозна. Посыпавшиеся теперь интервью, где она заявляла о своей истовой вере во Всемогущего Раму, меня просто сразили. Несколько дней после открытия выставки она отказывалась встречаться со мной, ссылаясь на занятость; когда она наконец согласилась свидеться в «номерах для отдыха» на вокзале Виктории, я спросил, почему она скрывала от меня такую важную часть своей души.
– Ты ведь называла Мандука ублюдком, – напомнил я ей. – А теперь газеты полны твоими высказываниями, которые звучат как музыка для его ушей.
– Я не говорила тебе, потому что религия – личное дело, -ответила она. – А я, как ты знаешь, чересчур, может быть, оберегаю свое личное. И я действительно считаю, что Филдинг – бандит, скотина и гад, потому что он пытается превратить мою любовь к Раме в оружие против «моголов» -то есть мусульман, кого же еще. Но, милый мой мальчик, -она никак не хотела отказаться от этих ласкательных выражений, хотя в 1979 году, через двадцать два года после моего рождения, телу моему было сорок четыре, – пойми, что если ты принадлежишь к крохотному меньшинству, то я – дитя огромной индийской нации и как художница не могу с этим не считаться. Я должна сама прийти к моим корням, познать вечные истины. Бас, мистер, это не касается; совершенно не касается. К тому же, если я такая фанатичка, тогда скажите на милость, сэр, что я делаю здесь?
Последнее звучало убедительно.
Аурора, глухо затаившаяся в «Элефанте», смотрела на все иначе.
– Извини меня, но эта твоя девица – самая амбициозная личность из всех, кого я знаю, – сказала она мне. – Даже близко никого нет. Чует, как меняется ветер, и поворачивается в нужную сторону. Погоди еще; через две минуты она будет стоять на трибуне ОМ и изрыгать проклятия. – Тут ее лицо потемнело. – Думаешь, я не знаю, как она старалась изо всех сил провалить мою выставку? – произнесла она мягким голосом. – Думаешь, я не проследила ее связи с теми, кто издевался надо мной в газетах?
Это было чересчур; это было недостойно. Аурора в опустевшей мастерской – ибо все «мавры» находились в музее Принца Уэльского – смотрела на меня глубоко запавшими глазами поверх нетронутого холста, и кисти падали на пол из ее пучка волос, как стрелы, летящие мимо цели. Я стоял в дверях и кипел от злости. Я пришел драться – потому что ее выставка тоже была для меня личным потрясением; до ее открытия я не видел этих монохромных полотен, на которых ромбовидно-клетчатый мавр и его белоснежная Химена любили друг друга под взглядами его черной матери. Выпад против УМЫ – довольно абсурдный, подумал я в бешенстве, со стороны тайной любовницы Мандука – дал мне повод ринуться в атаку.
– Мне очень жаль, что они разнесли твои картины в пух и прах! – кричал я. – Даже если бы Ума хотела что-нибудь подстроить, как бы она смогла? Как ты не видишь, насколько она смущена тем, что ее хвалят, а тебя ругают? Бедняжке так стыдно, что она даже не смеет показываться! С самого начала она тебя боготворила, а ты в ответ льешь на нее грязь! Твоя мания преследования перешла все границы! А что касается прослеживания связей – что, по-твоему, я должен думать, глядя на эти картины, на которых изображена ты, шпионящая за нами? С каких пор ты стала этим заниматься?
– Берегись этой женщины, – тихо сказала Аурора. – Она лгунья и сумасшедшая. Она ящерица-кровосос, и не тебя она любит, а кровь твою. Она высосет тебя, как манго, а косточку выбросит.
Я был в ужасе.
– Ты больна, что ли?! – заорал я. -Тебе нужно лечиться, у тебя с головой не в порядке!
– Нет, я здорова, сын мой, – сказала она еще мягче. – А вот с той женщиной дело обстоит иначе. Больная, или дурная, или то и другое вместе. Не мне определять. Что до моего соглядатайства, тут признаю себя виновной по всем статьям. Некоторое время назад я попросила Дома Минто разузнать правду о твоей таинственной подружке. Сказать, до чего он докопался?
– Дома Минто? – Услышав это имя, я остановился на полном ходу. С таким же успехом она могла сказать: «Эркюля Пуаро», «Мегрэ» или «Сэма Спейда». Она могла сказать: «инспектора Гхоте» или «инспектора Дхара». Все слышали это имя, все читали «Тайны Минто», грошовые книжки-страшилки, описывающие разные случаи из практики этого великого бомбейского сыщика. В пятидесятые годы о нем было снято несколько фильмов, в последнем из которых рассказывалось о его роли в знаменитом преступлении (ибо когда-то действительно существовал «реальный» Минто, который «реально» работал частным детективом), совершенном капитаном Сабармати, знаменитым индийским военным моряком, который выстрелил в свою жену и ее любовника, убив мужчину и серьезно ранив женщину. Не кто иной, как Минто, обнаружив их любовное гнездышко, дал разгневанному капитану адрес. Глубоко опечаленный убийством и тем, как изобразили в фильме его самого, старик -ибо уже тогда он был в возрасте и хромал – ушел на покой и позволил сочинителям разгуляться на всю катушку, создать героическую детективную суперсагу из дешевых книжек в бумажных переплетах и радиосериалов (а в последнее время – также из кинематографических римейков, безумно дорогих и со звездным актерским составом, основанных на второсортной продукции пятидесятых) и превратить его из дряхлого пенсионера в легендарное существо. Что, спрашивается, делает в моей жизни этот приключенческий персонаж?
– Да, настоящего Дома Минто, – сказала Аурора не без тепла в голосе. – Ему уже за восемьдесят. Кеку мне его разыскал.
О, Кеку, Еще один твой воздыхатель. О, милый Кеку его мне разыскал, а он просто невозможно милый, милый старикан, и задала же я ему работку.
– Он был в Канаде, – продолжала Аурора. – От дел отошел, жил с внуками, скучал, отравлял молодым жизнь как мог. Потом вдруг выясняется, что капитан Сабармати вышел из тюрьмы и помирился с женой. Вот ведь как бывает. В тех же краях, в Торонто, там они зажили себе мирно и счастливо. И тогда, Кеку говорит, у Минто полегчало на душе, он вернулся в Бомбей и взялся вновь за работу пат-а-пат – немедленно. Мы с Кеку большие его поклонники. Дом Минто! В те времена он был лучший из лучших.
– Чудненько! – сказал я, насколько мог, саркастически. Но мое сердце, должен признать, мое грошово-пугливое сердце бешено колотилось. – И что же, скажи на милость, этот болливудский Шерлок Холмс разнюхал о женщине, которую я люблю?
