Смерть случается, любовь случается, и вся человеческая жизнь — соединение случайностей. Если ты любишь то, что так хрупко и смертно.
Если любишь и вцепляешься в любимого, как терьер, не должна ли сама любовь перемениться? Есть только один абсолютный императив, императив любви: и если можно терпеть и выносить любовь к тому, кто должен умереть, что же означает тогда смерть? О, смерть, укачай меня, дай мне желанный покой. Дай уйти из моего любящего сердца мрачному обвиняющему призраку. Человек создан из праха — смесь слабостей, моментная тень в хаосе явленного нам мира. Раз смерть и случай — то, из чего мы состоим, то любовь к кому-нибудь, может быть только любовью к смерти и случаю. Эта измененная любовь скользит по океану случайностей, над призраками мертвых, любовь — такая безличная и такая холодная, что ее трудно узнать как таковую, любовь, лишенная красоты, она так мало известна тебе в опыте, что ты знаешь ее только по имени. Такую любовь Мэри чувствовала сейчас к своему мертвому мужу и к призраку без лица своего, возможно, мертвого сына.
Полицейский катер вернулся и неожиданно зажег яркий прожектор, направленный на скалу. Все вздрогнули. Теплый пурпурный свет потемнел вокруг них. Яркий полукруг на скале высветил ее красную с серыми полосами поверхность, блестевшую там, где только что был прибой. Над линией темно-коричневых водорослей росли белые маргаритки, свисающие, как пучки перьев, декоративные и нереальные в этом алмазном свете.
— Слабая темная полоска появилась на воде. Мэри вздрогнула. Горячая надежда затрепетала в ней. Утонул, утонул, утонул — повторяло ее унылое сознание.
— Свод там снижается, — сказал один из спасателей.
— Что?
Свод внутри снижается, он выше всего у входа. Пройдет еще минут пять, прежде чем они смогут выплыть.
Лучше бы он не говорил таких вещей, подумала Мэри. Через двадцать минут, через полчаса — что станет с ее жизнью? Сможет ли она вынести этот долгий канун смерти? Будет ли она вопить и плакать? Будет ли она существовать, будет ли она собой через полчаса?
Октавиен и Кейт сидели в лодке спасателей. Она могла видеть, как Кейт всматривается в черную тень в воде. Прошла минута. Люди в той лодке начали шептаться. Утонул. Мэри подумала — утонул. Лодки подходили ближе. Вода еще спадала. Отверстие входа становилось все больше и больше. Ничего не происходило. Утонул.
И вдруг раздался громкий крик. Что-то плюхнулось в черной дыре и задвигалось в сторону света. Мэри успокаивала сердце, сжатое в точку агонии.
— Это — Минго.
— Что?
— Это всего лишь собака.
Мэри смотрела на черную дыру. Слезы боли текли по ее лицу.
Еще один плеск — и плывущая голова ясно вырисовывалась в свете, громкий крик, ответный крик.
— Это Пирс, — сказал кто-то ей в ухо. Возможно, Тео.
Теперь она сама ясно видела голову сына. Вторая лодка подплыла ближе. Кто-то прыгнул в море. Кто-то схватил его, кто-то поднимал.
— Я в порядке, — крикнул он, — я в порядке.
Тео смущенно поддерживал ее, как будто она нуждалась в поддержке, но она держалась прямо. Он в порядке. Теперь Джон, Джон.
Вот он! — это был голос Кейт.
Лодка Мэри сейчас почти уткнулась носом в скалу. Несколько людей были сейчас в воде, плавая вокруг входа в пещеру. Мэри увидела голову Дьюкейна среди них. Потом она уже оказалась совсем рядом с бортом лодки. Его толкали, тянули, поднимали из воды. Он еле стоял на ногах — тонкий белый абрис нагого человека. Он со стоном рухнул на дно лодки. Мэри скинула пальто и укрыла его им. Она обняла и крепко держала его.
— Я так понимаю, что с вами случилась серьезная неприятность в выходные, — сказал Биран. — Что же случилось?
— О, ничего особенного. Меня отрезало приливом.
— Ничего страшного, надеюсь?
— Нет, нет, все хорошо кончилось.
— Что ж, вы хотели меня видеть? Вы решили мою судьбу?
— Да, — сказал Дьюкейн, — выпьете?
Был ранний вечер. Дьюкейн вылез из постели всего полчаса назад, и сейчас на нем был черный шелковый халат в красных звездочках поверх пижамы. В камине горел огонь, который он сам разжег, потому что Файви, по непонятной причине, отсутствовал. Он до сих пор чувствовал глубокий озноб, как будто внутри него лежал и не таял ледяной снежок. Но доктор успокаивал, что все будет хорошо. Минго, вероятно, спас его и Пирса от смертельного переохлаждения. По велению судьбы и случая вода остановилась в футе от них.
Сейчас Дьюкейн просто наслаждался тем, что живет. Существовать, дышать, просыпаться и находить, что ты еще здесь, было определенной радостью. Я — здесь, говорил он себе все время, я — здесь. О, Боже.
— Спасибо, — сказал Биран. — Я бы выпил джину, хорошо?
Дьюкейн подошел к окну, чтобы закрыть его. Шум часа пик на Эрлз-Корт-роуд затихал. Вечерний свет расцветил узкую улочку. О, как прекрасно выкрашены двери соседних домов, думал Дьюкейн, какие красивые блестящие машины. Будьте благословенны, вещи.
— Ну, Дьюкейн?
Дьюкейн мечтательно приблизился к камину. Он взял из ящика стола исповедь Рэдичи, положил на ближайший стул, а также копию криптограммы, начертанной Рэдичи на стене черной капеллы, сделанную им на большом листе бумаги.
— Сядьте, Биран.
Биран сел напротив него. Все еще стоя, Дьюкейн протянул ему лист бумаги с криптограммой. — Можете ли вы с этим справиться?
Биран посмотрел на него:
— Нет. Что это?
— Рэдичи написал это на стене там, где он проводил свои… эксперименты.
— Мне это ничего не говорит. — Биран небрежно бросил лист на мраморный столик рядом с выпивкой.
— Мне тоже. Я подумал, вдруг у вас явится вдохновение.
— Что это, спиритуальный тест? Сатори — японцы это так называют? И какое это вообще имеет значение?
— Это имело значение для Рэдичи, — сказал Дьюкейн. — Для Клодии. Разве вам не интересно? — Он смотрел вниз на Бирана.
Биран тяжело задвигался. Потом он встал и отошел назад, поставив стул между ними.
— Послушайте, — сказал он. — Я знаю, что я сделал. Мне не нужно, чтобы вы об этом мне говорили. Я знаю.
— Хорошо, я только хотел убедиться.
Они напряженно смотрели друг на друга.
— Что ж, продолжайте.
— Для начала Дьюкейн повернулся и с долгим вздохом налил себе немного джина. Затем он плеснул в стакан сухой вермут, тщательно измерив дозу. Затем он опять изучающе посмотрел на Бирана с выражением сурового любопытства.
— Давайте уже, — сказал Биран. — Вы играете со мной как кошка с мышкой.
— Кошка и мышка, — сказал Дьюкейн. — Да. Что ж, вам нужно смириться и немного побыть, как вы удачно выразились, мышкой. Я хочу задать вам несколько вопросов.
— Значит, вы еще не пришли к какому-то решению? Или вы хотите поставить меня на колени? Oro supplex et accllinis.[21] Вы думаете, вы — Бог?
— Всего лишь несколько вопросов, мой дорогой Биран.
— Спрашивайте, спрашивайте.
— Где Джуди?
— Я не знаю, — сказал Биран удивленно. — Вы велели мне бросить Джуди. — Он хихикнул.
— И вы сделали это?
— Нет. Она бросила меня. Она просто исчезла. Я думал, она ушла к вам. Должен сказать, что я почувствовал облегчение.
— Она не со мной, — сказал Дьюкейн. — Но не думайте о ней. Забудьте.
— О чем вы говорите, Дьюкейн? Давайте перейдем к делу.
— Вы слушайте, слушайте.
— Я слушаю, как ни удивительно.
— Биран, вы все еще любите свою жену?
Биран резко поставил стакан на стол и отвернулся. Он прошелся по комнате.
— Какое это имеет отношение?..
— Отвечайте мне.
— Я не знаю.
— Хорошо, подумайте. У нас много времени.
Дьюкейн сел на один из своих легких стульев и стал раскачивать стаканом, как бы проводя в воздухе восьмерку. Он отхлебнул немного.
— Это мое дело.
Дьюкейн молчал. Дыша медленно и глубоко, он созерцал свой стакан. Ему казалось, что он тоже пахнет морем. Наверно, теперь ему не избавиться от этого запаха до конца своих дней.
— Хорошо, — сказал Биран. — Да, я все еще люблю свою жену. Нельзя забыть такую женщину, как Пола. А теперь, когда я удовлетворил ваше странное любопытство, может быть, мы вернемся к интересующему нас делу.
— Но это дело тоже имеет отношение к заданному мной вопросу, — сказал Дьюкейн. — Вы не думали вернуться к Поле?
— Нет, конечно, нет.
— К Поле и близнецам?
— Нет пути назад к Поле и близнецам.
— Почему назад? Может быть, вперед? Они не остались только в прошлом.
— Точней говоря, Пола писала мне довольно давно. У нее своя жизнь. Могу я узнать причину ваших удивительно неуместных вопросов?
— Уместных, уместных. Не давите на меня. Я чувствую себя очень усталым. Налейте себе еще.
Дьюкейн подвинул свой стул поближе к огню и отхлебнул пахнущий вермутом джин.
