– Идея хорового начала… Красиво звучит!.. – задумчиво сказал Бессонов. – Не ожидал я от Семёна Матвеевича такого душевного порыва.
Он помолчал, вслушиваясь в тишину, всматриваясь в живое звёздное небо, обнявшее бескрайнюю степь.
– Как надо было испугаться системы, чтобы под маской цинизма замуровать в себе живую душу. И – хорошие мысли. Они, конечно, наивные, но что-то в них всё-таки есть…
– Мечта о добром царе-батюшке?
– Не только… Ещё и мечта о включённости в общую культурную жизнь. Песня – это ведь культурный код. Как стихи Пушкина и Лермонтова. Они всегда со мной, звучат во мне, и поэтому я не одинок. Они моя Родина, хотя вырос я в Молдавии, а живу сейчас в Средней Азии. Ну а добрый царь-батюшка – это, конечно, не только символ справедливости, но и диагноз. Многое объясняющий. В этот символ рядятся все деспотические режимы.
– И до чего ж живуч!
– Его, на мой взгляд, подпитывает та самая вертикаль страха. Я её особенно ощутил здесь, насмотревшись на местных, довольно простодушных начальничков, одновременно и смешных, и противных. Эта вертикаль – система иерархического управления, в которой работает не закон, а сила чиновничьего места. Отсюда раскол народа на управляющих и управляемых, отсюда произвол. Вертикаль страха исключает горизонталь права. Законы становятся фикцией, и вот тут-то народ начинает мечтать о добром царе.
– Наверное, потому, что представляется простая схема: приходит честный человек, искренне желающий справедливости, и меняет систему управления. Круто или исподволь, в зависимости от характера. И народ ликует.
– Вначале – ликует. А потом видит: честный человек, развращённый бесконтрольной властью, перестаёт быть честным, заставляет подчинённых врать, преследует тех, кто говорит неприятную правду. Тут, в степи, я как-то услышал по «Спидоле», по какому-то «голосу», об одном судебном процессе…
Бессонов рассказал Виктору то, о чём давно говорили в Москве: о литераторе, написавшем по своим впечатлениям книгу о жизни в деревне, о колхозной бесхозяйственности. Автор был осуждён за клевету, отправлен на пять лет в лагеря. Читали по радио и отрывки из этой книги. Бессонов слушал, и ему вспоминались запаханные вместе с помидорами плантации в осушенной пойме Днестра. Напиши он про это книжку, его тоже обвинили бы в клевете.
– …Мечта о добром царе просто опасна. Её воплощение – косный режим, вынуждающий честных людей становиться циничными лгунами.
Они услышали позади себя шаги – Мария вышла на крыльцо.
– Какая тёплая ночь! А в Москве, по радио сейчас передали, идут дожди.
Мерцали звёзды над степью, шелестел камыш, возились собаки внизу, у крыльца, ворча и поскуливая. И Виктору казалось, что он прожил здесь не один день, а целую жизнь, длинную жизнь, у которой не было зримого начала и не предвиделось конца.
7 «…Но счастлив ли?»
Жяман-Кара, Каракалпакская АССР, октябрь 1984 г.
Из письма А.А. Бессонова В. Афанасьеву:
…Наверное, я всё-таки старею: впадая в какое-нибудь настроение, долго ношу его в себе, словно боюсь с ним расстаться. Настроение же гнетущее. И не только потому, что стал уставать – раньше целый день с ружьём ходил без роздыха, сейчас сил хватает часа на два, не больше, – а ещё и потому, что мучает меня предчувствие больших потрясений.
Нет, не о моей судьбе речь, хотя я, конечно, скоро расстанусь с охотхозяйством, возраст диктует. И Лёша, видимо, тоже, но по другой причине – жена уговаривает переехать на Алтай, к родственникам, в посёлок со школой, детям необходимо систематическое образование, он же упирается. Но я сейчас не об этом.
У меня такое чувство, что все мы приближаемся к какому-то краю, а там – провал, туман, бездна. И – мысль о том, что за всю историю человечества ни одна империя не избежала своего распада. Моё предчувствие особенно обострилось после того, как наша страна ввязалась в войну в соседнем с нами Афганистане. Те, кто принимал такое решение, конечно же, совершенно не понимали этой страны и психологии кочевников, в ней живущих, и руководствовались только амбициями, которые, похоже, парализовали здравый смысл.
Но это, по моим ощущениям, лишь начало беды. Не знаю, доживу ли я до самой катастрофы, но вам-то, молодым, вашим детям и внукам, боюсь, придётся хлебнуть горя.
Извини, что делюсь с тобой мрачными предчувствиями, но почему-то повело меня сегодня на исповедь. Знаешь, я иногда думаю о тебе и твоей журналистской работе с некоторым содроганием: как тебе, человеку искреннему и порывистому, выросшему в селе, а значит, в какой-то мере – созерцателю, в такой профессии живётся? Да, у тебя сейчас хорошая семья, ты устроен, но счастлив ли? Почему-то сомневаюсь. Ведь ты всей правды ни сказать, ни написать не можешь. Да, ты овладел искусством эзоповского письма, многое говоришь подтекстом, но читатель в массе своей, скользя по поверхности, в подтекст не вникает. И ты это знаешь. А как подготовить людей к близящимся испытаниям, не говоря им правду?
Я поневоле над всем этим задумываюсь, потому что вижу примеры удивительно легкомысленного, поверхностного отношения к жизни. На днях чуть не поссорился из-за этого с Алексеем – он не хочет расставаться с охотхозяйством, и потому слушает доводы жены вполуха. Но переезжать-то надо!
Вот такие у нас дела…
1 «Я в толпе – как в сетях…»
Июль 89-го в Москве дразнил белизной кудряво-выпуклых кучевых облаков, обещал много щедрого солнца, выманивая горожан из душных улиц в берёзовые подмосковные рощи, распалял воображение галечными пляжами Черноморского побережья, окантованными пенистыми кружевами набегающих волн, куда мчались сейчас один за другим поезда, переполненные людьми, уставшими от самих себя, хотя себе в этом не признающимися.
Так думал Виктор, выходя каждый день из метро на Чистых прудах, чтобы, попетляв по переулкам старой Москвы, оказаться в семиэтажном особняке, на четвёртом этаже, в 403-м кабинете своей редакции, где его, как цепные псы, стерегли два городских телефона и три внутренних, без циферблата – по числу замов главного редактора.
О том, у себя ли замы, Виктор определял по наличию трёх черных «Волг», припаркованных в чугунной ограде редакции, напротив широкого крыльца. Было известно, что все трое обитают неподалеку от редакции (минут десять – пешком), в доме повышенной комфортности, к тому же – в одном подъезде, но, выходя из него почти всегда в одно время, каждый, кивнув друг другу, садился в закреплённую за ним машину, терпеливо высиживая минут двадцать, а то и тридцать, пока водитель, петляя по переулкам и выстаивая у светофоров, наконец подкатывал к редакционному крыльцу.
От этих троих, считал Виктор, сейчас зависела утраченная им три недели назад уверенность в завтрашнем дне. Из-за их странной нерешительности его готовая к публикации статья, уже подписанная к печати, вдруг зависла в полосе, отложенная с туманной формулировкой «Нас попросили чуть-чуть подождать». О том, что «попросили» из Большого дома, стоящего на Старой площади, было ясно. Туда, в отдел пропаганды ЦК КПСС, раньше возили самые взрывоопасные материалы на прочтение бдительным инструкторам, курировавшим эту самую смелую, по общему мнению, газету. Оставалось неясным – сейчас-то, когда времена изменились, кто именно попросил? Чем мотивировал? Робкие замы в отсутствие главного редактора, видимо, как предположил Виктор, выяснить детали не осмелились.
Надеяться же на появление в Москве главного редактора, классика советской литературы, создателя этой газеты, способного путём разведывательных звонков выяснить, насколько серьёзна просьба, не было смысла – он по издавна заведённому обычаю до конца лета в прибалтийском Доме творчества писал очередной роман. И очень гневался, если его отвлекали «по пустякам».
Друзья советовали Виктору, взяв отпуск, укатить в Сухуми, где у редакции был собственный дом отдыха. Но оттиск отложенной газетной полосы, висевшей на стене кабинета, как призрак грозящей неудачи, следовал за уязвлённым автором по пятам – на улице, в метро, дома, в аллее Сокольнического парка, куда он в воскресный день ходил дышать ароматом осыпающегося жасмина. На юге этот призрак сгустился бы до консистенции грозовой тучи, заслоняющей солнце. Поэтому Виктор отправил туда жену и дочь, а сам, являясь каждый день в редакцию к одиннадцати часам, изнурял себя напряжённым ожиданием. Телефоны же замов, как заколдованные, молчали. Визиты в начальственные кабинеты (под разными предлогами) тоже ни к чему не приводили – вся троица, словно сговорившись, встречала его с вежливо-озабоченными лицами, на которых читалось: «Извини, новостей нет».
А по двум городским телефонам звонили те несколько депутатов Верховного Совета, кого Виктор процитировал в своей статье, записав их мнение о человеке, карьерный рост которого эта резкая публикация должна была остановить. Их голоса с каждым днём становились всё тревожнее, а реплики – резче. «Чего боится ваше руководство? – спрашивали они. – Ведь объявлено первым лицом государства – у нас нет зон, закрытых от критики. К тому же ваша газета именно обличительными выступлениями снискала себе славу самой правдивой».
