Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2005)

Нева… На низких берегах

Великолепные строенья.

Я в том осеннем настроенье,

Когда от всяких дел в бегах.

По Летнему гуляю саду,

Листву опавшую топчу,

На черную гляжу ограду,

Стихи забытые шепчу.

Тут мрамор, взгляд куда ни кинь,

Богов античных и богинь.

И в этом, условно говоря, “пушкинском сюжете” вполне логичны казавшиеся некогда парадоксом строки, что поразили читателей “Дня поэзии” в 1966 году:

За гробом шел один Сальери

И под дождем стоял потом.

“Вариация на старую тему”, как назвал стихотворение автор, трактует не вопрос о гении и злодействе, а вопрос о смерти и забвении.

И тут следует вспомнить другой сюжет, “московский”. Проходят в стихах городские реалии: Сокольники, Арбат, Нескучный сад:

Сверну в Столовый переулок,

Увижу старый серый дом —

Щиты и копья на фасаде

И морды греческих коней.

И вспомню школьные тетради

И радости голодных дней.

Эти воспоминания, скажем, память о Собачьей площадке, где стоял особняк Музфонда, прибежище безвестных композиторов, кажутся ироничными — но только поначалу.

Шли они сюда за ссудой.

Дым струился над котельной.

На углу — ларек с посудой

Рядом с лавкой москательной.

Нет в помине тех построек.

Нынче здесь горят витрины.

Только дух былого стоек,

Точно запах керосинный.

Вспоминаю: жили-были,

Прочным все вокруг казалось.

Композиторы в могиле,

Музыка одна осталась.

Здесь “московский” сюжет смыкается с “ленинградским”: та же мысль о забвении обо всем, кроме свидетельства музыки.

Но “московский” сюжет трагичен. Автора, блуждающего то по Тверскому бульвару, то в каком-нибудь из арбатских переулков, вела судьба, предсказанная им в давнем стихотворном наброске, которому придала завершенность смерть.

Уйдет он, не воротится

Походкой воровской

По улице Воровского,

По бывшей Поварской…

Туда и выходит заднее крыльцо ЦДЛ.

Постепенно уточняясь, выстраивается поэтический образ мира, перерастая какое бы то ни было однозначное толкование.

Вот стихотворение “Дирижабль”, посвященное советскому символу тридцатых годов.

В синеве над моею страной,

Ждавшей хлеба и керосина,

Он летел, серебристый, большой,

К животу прижимая корзину.

Он парил нереальнее сна,

Каплей двигался по небосводу,

И тогда забывала страна

Про лишенья свои и невзгоды.

Трогательность, с которой дирижабль прижимает к животу корзину, требует сострадания:

Сетью схваченная пустота,

Облако в авоське огромной!

Жест, вызывающий сочувствие к дирижаблю, как вызывают сочувствие и люди, стоящие в очередях, держа в руках пустые авоськи.

Поэт видит и государственную машину, и результат ее работы — безликие кладбища, где на могилах стоят крест-накрест приваренные водопроводные трубы.

Сколько было их в Отчизне

И ушло: кто млад, кто стар.

Отработанные жизни

Растворились, точно пар.

Да и насчет себя он не заблуждается:

Я разделю века на семилетки,

Возьмусь, земную ось согну в дугу.

Я бьюсь в прозрачном пузырьке, как в клетке,

И вылезти хочу и не могу.

И пусть “прозрачный пузырек” (оставим нарочитую перекличку с пастернаковскими стихами “И разве я не мерюсь пятилеткой…”) можно толковать двояко, возможно, это какой-нибудь мыльный пузырь, этакий символ безоблачного детства, но больше образ напоминает о сцене из рассказа Г. Майринка “Человек в бутылке”, кстати, знакомого по русским переводам. Потешно кривляющийся человек, который вызывает у зрителей приступы смеха, кривлялся, потому что ему не хватало воздуха. В конце концов он задохнулся.

И все же Смирнов бежит от трагизма. Он может быть остро ироничен, как в поздних стихотворениях, может отчетливо чувствовать бессмысленность жизни, но резонерство или гамлетизм ему чужды. Эксцентрика, с какой он рисует собственный портрет, — это эксцентрика обстоятельств, а не мироощущения.

А я гляжусь в блестящий чайник,

И на поверхности его

Меня волнует чрезвычайно

Забавнейшее существо.

Как жерла ноздри, щеки гладки,

И плотоядно рот разъят,

И где-то на макушке глазки,

Как две горошины, сидят.

Тут уместно вспомнить и автопортрет Александра Кушнера, обычного городского жителя, по его собственному утверждению:

Под сквозными небесами,

Над пустой Невой-рекой

Я иду с двумя носами

И расплывчатой щекой.

И старательно прозаизированный автопортрет Бориса Слуцкого — “краснорожий, дошлый, ражий”. Но слышится тут и двойная цитата из В. В. Розанова — вызывающий портрет автора “с выпученными глазами и облизывающийся” плюс ответ на извечный вопрос, что делать: “Варить варенье, а зимой пить с ним чай”.

Пожалуй, абсолютная нормальность и опасение ее потерять и мешали Смирнову оставить инженерство и стать профессиональным литератором. Между тем он, судя по всему, серьезно задумывался над своим положением, своеобразно выстраивал последовательность стихов. Так стихотворение “Выси бледные светлы…” заканчивает книгу “Обруч” и открывает книгу “Времена года”, — и это не случайность. Но имеются и сомнения: “Меня не устраивает поэзия того кружевного направления, когда все, что увидено, — описано (иногда с большим вкусом), и описания нескончаемы. К середине забываешь, с чего началось стихотворение. Его можно прервать в любом месте, но ничего существенно не изменится”.

То же неприятие присяжного стихотворства и в стихах

Профессионалы… Запах пота

В раздевалках. Надобно понять:

Это ведь нелегкая работа —

На зеленом поле мяч гонять.

Как указал комментатор, Вадим Черняк некогда был футболистом, отсюда футбольная тема. И Смирнову (в меньшей степени), и Черняку, и Аронову (список можно длить) мешали издаваться, а потому вопрос о профессионализме переходил в область самоуговоров, во враждебных обстоятельствах пробовали отыскать и нечто положительное. Дилетантам интересно их занятие.

Вы играете самозабвенно,

Мил мне ваш младенческий азарт,

Вы вперед стремитесь непременно!

(А потом толпою всей — назад.)

Мечетесь по полю оголтело,

Вам побегать лишь бы, поорать.

Профессионалы знают дело.

Крепко знают. Скучно им играть.

Кстати, уточним еще один комментарий. Стихотворение “Шекспир сюжеты воровал…” с бравурной концовкой:

Когда бы доходили руки,

Закрыл бы Скотланд-Ярд и МУР.

Воруйте, милые, воруйте,

Чета честнейших братьев Тур, —

означает не то, что “лучше уж заниматься плагиатом, нежели создавать собственные, но весьма скучные творения”. В стихах отразилась запечатленная и окололитературным фольклором “титаническая” битва между Иосифом Прутом и братьями Тур, которые оспаривали долевое участие в общей пьесе, следовательно, право на гонорар.

Несмотря на неточности, и Г. Лукомников, выступивший составителем и комментатором, и издатель В. И. Орлов, чьими стараниями увидел свет также сборник Е. Кропивницкого, достойны всяческих похвал. Книга замечательна, и то, что вобрала она около половины стихотворений Смирнова, дает возможность надеяться на второй том, ведь, как отмечалось, произведения его в большинстве случаев равноценны, а потому следующий сборник был бы не хуже (пробовал Смирнов писать и прозу).

В благодарность энтузиастам, вернувшим читателям необыкновенного автора, приведу сведения, им наверняка неизвестные, но могущие пригодиться. Ставшее песенкой стихотворение