— Laus tibi, Christe[112], — откликнулся Федор Петрович.
После чего, полузакрыв глаза, он напамять читал Credo, меж латинских слов вставляя иногда русские:
— Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem… Et in unum Dominum Jesum Christum…[113] Бога от Бога, Света от Света… Deum verum de Deo vero[114], рожденного, несотворенного… — Затем он тяжело и медленно опустился на колени. — Et incarnatus est de Spiritu Sancto ex Maria Virgine et homo factus est[115]… распятого за нас при Понтии Пилате… passus et sepultus est[116]… Исповедаю… unum Baptisma in remissionem peccatorum[117]… ожидаю воскресения мертвых… et vitam venture saeculi.[118] Amen.
Последние слова всегда, еще со времен церкви в Мюнстерайфеле, вызывали в душе непередаваемое чувство восторга, ужаса и где-то далеко впереди брезжащей надежды. Но если в детстве воображению представали разверстые могилы и восставшие из них при лунном свете и обретшие плоть и кровь мертвецы, то теперь это твердо обещанное Богом воскресение вдруг обрело самую непосредственную связь с его угасающей жизнью. На то и дано нам великое упование нашей веры, чтобы мы прощались и уходили с ожиданием милосердной руки, которая извлечет нас из небытия. Слезы выступили у него на глазах. Он все еще стоял на коленях, положив голову на скрещенные руки, и поднялся лишь тогда, когда орган зазвучал с ликующей мощью и хор, будто не в силах более сдерживать переполнявшую его радость, запел:
— Sanctus, sanctus, sanctus, Dominus Deus Sabaoth. Pleni sunt caeli et terra in gloria tua. Hosanna in excelsis[119]…
Святые Дары были освящены и благословлены. И, склонившись над хлебом, священник произнес всегда повергающие в трепет слова:
— Accipitt et mandukate ex hoc omnes: hoc est enin Corpus Meum Quod rpo vobis tradetur.[120]
Обеими руками он поднял затем над престолом чашу с вином.
— Accipite et bibite ex eo omnes: his est enim calix Sanguinis Mei, novi et aeterni testamenti, Qui pro vobis et pro multis effundetur in remissionen peccatorum…[121]
В наступившей затем тишине слышно было, как прозвенел колокольчик.
О чем звенит он? О чем напоминает? К чему зовет?
О великой тайне пресуществления, которое — сколько бы веков ни повторялось — всегда совершается впервые и всегда остается непостижимым чудом.
О Жертве, которой Создатель избавил человека от греха.
О человеке, который бывает постыдно равнодушен к пролитой за него крови Агнца.
О всем мире, которому Голгофа денно и нощно указывает путь к спасению.
О близости смертного часа и о доступном для всех залоге вечной жизни.
О жизни, краткие сроки которой мы поводим в праздности, никчемных занятиях, а подчас и сжигаем в пороках.
О бедных, которым мы не помогли; о сиротах, которых не обогрели; о больных, которых оставили на произвол судьбы.
О нашей душе, которая норовит убежать от Господа и жить по своей воле.
О всех, кто лишен в этот час счастья быть в храме и плакать, и радоваться, и ликовать, внимая льющимся будто с неба звукам органа и вторящим ему хору дивных голосов.
И о всех, у кого из сокровенных глубин сердца рвется сейчас и всегда сыновий зов, или напоминающий горький плач, или же призывающий на помощь: «Pater noster, qui es in caelis…»[122]
Затем Федор Петрович обеими руками пожимал протянутые к нему руки, что-то говорил, о чем-то спрашивал, отвечал и, никого не узнавая, глядел на всех затуманенными глазами. Пожилая женщина в черной шляпке приблизилась к нему.
— Пше прошем, пане, вы, должно быть, меня не узнали.
Федор Петрович долго и добросовестно в нее всматривался, увидел маленькие светлые беспокойные глаза, тонкий нос и сухой запавший рот.
— Простите, — виновато пробормотал он.
— Ах, — несколько жеманно сказала она, обмахнувшись веером. — Сегодня жаркое утро, не правда ли?
— Наверное, — кивнул Гааз.
— А мой сын, — голос у нее дрогнул, — до сих пор шлет вам поклоны. Он уже пять лет как в Сибири.
Федор Петрович взял ее худенькую влажную ладонь в свою, большую и горячую.
— Бог и добрые люди ему помогут.
— Слава Богу, — она мелко и быстро перекрестилась на алтарь святой Эмилии, — в том городе много ссыльных поляков. И дядя его там. И нет угнетения, чего он бы не перенес. Вы, сударь, подарили ему Евангелие на польском, он вас за это неустанно благодарит.
— Agnus Dei, — послышалось вокруг, — qui tollis peccata mundi; miserere nobis.
— Помилуй нас, — с глубоким чувством повторил Федор Петрович и вместе со всеми продолжил: — Agnus Dei, qui tollis peccata mundi; miserere nobis. Agnus Dei, qui tollis peccata mundi; dona nobis pacem.[123]
…После причастия, дождавшись благословения священника и прощального напутствия: «Ite, missa est»[124], Федор Петрович ответил: «Deo gratias»[125] и направился к выходу. Однако, уже взявшись за ручку двери, он остановился. А свеча, обещанная Егору? Он вернулся, взял большую свечу, возжег ее от соседней, уже горящей, и поставил в ящичек с мелким белым песком. Светло-голубое, с едва заметным фиолетовым ободком пламя, поколебавшись, вытянулось теперь острым язычком кверху и горело ровно и сильно. Федор Петрович безмолвно и долго смотрел на него и вдруг тяжело опустился на колени и склонил голову. Он молился без слов — никому не слышным голосом уставшей души. Все вместилось в его молитву — и Егор, о котором он просил Господа простить ему его грубость, ибо, Господи, Ты знаешь, в какой среде он вырос, а я оказался ему плохим наставником, и потому моя вина тут наибольшая, так, Господи! И о Гаврилове он просил усердно, чтобы его невиновность была наконец установлена и чтобы ему не пришлось вместе с его ненаглядной Оленькой бежать на чужбину. И о больных просил Федор Петрович, чтобы Господь по милосердию своему послал им исцеление — причем, может быть, даже такое, какого сподобилась теща апостола Петра. О странствующих не по своей воле, об арестантах, заключенных, томящихся в тюрьмах, полицейских участках, долговых ямах, ожидающих суда или публичной казни — помоги, укрепи, не оставь их, Господи, наедине с этим миром, столь жестоким для бедного человека. Мне же, Господи, если послал болезнь для вразумления — исцели и научи; а если, как я чувствую, эта моя болезнь к смерти, то прими меня в Царствие Твое, простив мне грехи мои вольные и невольные.
Anima Christi, sanctifica me.
Corpus Christi, salva me.
Sanguis Christi, inebria me…[126]
3
Вернувшись в Мало-Казенный, Федор Петрович с благодарностью отклонил предложение дежурившего нынче доктора Собакинского разделить скромную трапезу с ним и Елизаветой Васильевной, попросил у Настасьи Лукиничны стакан смородинного чая и самой жидкой кашки и велел два-три часа к нему никого не пускать. Боль над правой ключицей то слабела, то снова обжигала огнем. Всякий раз он вздрагивал, морщился, качал головой и шептал, что скверно, очень скверно. Das schlechte Symptom.[127] Он осторожно коснулся шеи под подбородком — опухоль, ему показалось, стала еще горячее и распространилась кверху. Скверно. Отсюда, без всяких сомнений, слабость, желание прилечь, закрыть глаза и забыть обо всем. Он и в самом деле прилег и даже закрыл глаза, собираясь вздремнуть, но в тишине вдруг с особенной ясностью услышал стук маятника. Как здесь, так и там, выстукивали часы, и он быстро встал, ополоснул лицо, сел за стол и достал из папки вчерне составленное в прошлом году завещание. Перечитав его, он взял в руки перо. В конце концов, это его последнее слово, которым он прощается с дорогими сердцу людьми, друзьями, близкими, со всем белым светом. За окном сиял летний день, легкий ветерок шевелил темно-зеленую листву лип, высоко в небе быстро проплывало белое облако. Гааз следил за ним, покуда оно не скрылось из глаз. Тогда с долгим вздохом он написал: «Я все размышляю о благодати, что я так покоен и доволен всем, не имея никакого желания, кроме того, чтоб воля Божия исполнилась надо мною. Не введи меня во искушение, Боже милосердный. Милосердие Коего выше всех Его дел. На Него я бедный и грешный человек вполне и единственно уповаю. Аминь». Он перечитал эти строки раз, другой, потом еще раз, выискивая в них фальшивую, недостойную, может быть, даже горделивую ноту, но в итоге нашел, что не солгал ни в одном слове. Разве не так? Разве не старался он всегда угадать и исполнить волю Божию? Разве не случались в его жизни счастливейшие минуты, когда он чувствовал, что поступает именно так, как велит ему Бог? Беспристрастным взглядом обозревая прожитые годы, он спрашивал себя: в самом ли деле был о нем замысел Бога отправить его в Россию? Ведь замысел Бога далеко не всегда лежит на поверхности, нет, он бывает — как, например, в его случае — скрыт многими обстоятельствами и причинами, каждая из которых совсем не прочь выдать себя за главную. Тут и начало самостоятельной жизни, и путешествие в неведомую страну, всегда столь привлекательное для молодого и неробкого человека, и выгодные финансовые условия и прочее и прочее. Именно так все и случилось, — но не в этом была мысль Бога о Федоре Петровиче. Его, немца, Бог видел на дне русской жизни, среди несчастных, обездоленных, больных, Бог хотел его руками врачевать раны, его словами утешать безутешных, его сердцем отогревать ожесточившиеся сердца. Воля Божия исполнена в меру слабых человеческих сил. Теперь же недалек день и час исполнения воли Создателя над ним.
