«Как он попал сюда из Москвы — я не спрошу. Ради кого приехал? Не спрошу, это неоригинально. Это то редкое совпадение, которое плоско будет отметить словесно. Как-нибудь, да попал. Итак ясно, что не из-за меня. Тяжеловесно, тяжеловесно. Не нужно так вгрызаться в события. И молчать тоже не нужно, потому что он сам молчит, нужно, наоборот, заговорить, и так я его всю жизнь оттеняю собой».
— Ну дела, — безнадежно повторил Петров.
Нежное, испитое, небесно-красивое лицо Сергея было зыбким от плескавшегося в нем счастливого смеха. Зеленоватые блики дрожали на его лице. Тени листьев и плеск смеха.
И Петров привычно почувствовал себя червяком. Он не умел так долго, так плотно отдаваться ощущениям — радости, радости, радости. Он иссякал и становился червяком. Он уставал в Москве от пьянок и гульбы, он боялся тяжелых, распаренных вином женщин с их тупыми горячими глазами. Он не умел бешено врываться в них с отчаянной жадностью к жизни, к ней, к одной. Он так мог умереть. Ему нужны были передышки скуки и покоя, он потому и разошелся с Сергеем…
О, Петров даже подпрыгнул! Он вновь рассмеялся и сам почувствовал — молодость, лето и приключения. Его лицо стало таким же светлым, дурашливым и легким. Он ведь разошелся с Сергеем в январе! И он совершенно забыл об этом! Вот сейчас он удивлен, ошеломлен встречей, да, можно сказать, потрясен, но он не помнит, что разошелся с ним в январе. Это совершенно вылетело у него из головы — целых полгода! Он, Петров, не заметил, что прошло полгода!
Волна нежности наконец захлестнула Петрова. Да, она меня захлестнула, почти слезами брызнула из моих воспаленных глаз. Я не знал, что этот баловень, этот столичный князь со всей его щедростью, простодушием, он умеет лишь чаровать, как бабочка, это все, что он умеет, я простил ему свою усталость и раздражение и попусту потраченные годы и простил ему всех этих шлюх, которых он уступал мне, и ночные безумства на летних пляжах, и тщеславие, обморозившее все его чувства и крошечный ум. Потому что я забыл его. С января месяца.
«Да, пожалуй, мы гульнем, — решил Петров. — Уж Сережка-то это умеет». Злая радость всколыхнулась в нем, как всегда в преддверии пьяной бессмысленной траты жизненных сил, а сейчас еще более злая, потому что хлынули московские ощущения и вытеснили ужас и реальность города, и Петров, глядя на Сергея, твердо ощутил себя Петровым.
«Ну что ж, — Петров раздул ноздри, — пощупаем сибирские просторы?» И он, как хозяин этих просторов, упруго качнулся на носках, выбрасывая вперед руку и приглашая гостя следовать вперед. И гость Петрова последовал вперед, а сам Петров окаменел со своей протянутой рукой и раздутыми ноздрями, он окаменел (успел только крикнуть сам себе: «Гляди только в лицо!») и окаменело видел, как лицо его то опускается, то поднимается, но все время обращено к Петрову, немного озадаченное, потому что сам Петров окаменел на месте.
Что это? Что это за номер?!
Каким-то чудом Петров заставил себя опустить глаза, а когда снова поднял их, да, он увидел: это не Сергей.
Человек ждал, обернувшись к нему, но Петров отвернулся и побрел. Он уж не в силах был решить эту задачу. Он даже не извинился, ничего не стал объяснять.
— Ты че, Вов? — окликнули его.
И так же безвольно Петров вернулся на зов и встал перед хромым.
— Передумал, что ли? — спросили его.
— Солнце нагрело, — ответил Петров, терпеливо ожидая лишь разрешения уйти.
— А-а, — понимающе протянул хромой. — Это да, это у тебя всю дорогу так было.
Петров угрюмо кивнул, опустил глаза в землю, в ноги, в высокие ортопедические ботинки хромого.
«Зачем такое сходство?» — подумал Петров, и еще: «Этого не может быть».
— Ну че, идем что ли, а, Вов?
Петров зашагал рядом с хромым.
Да, но почему этот человек идет рядом со мной?
— Значит, ты теперь в столице нашей Родины, — мечтательно тянул калека, — это да, это вообще один шанс из ста. Только мечтать можно.
Но ты действительно, действительно рехнулся! Ты его знаешь! Но кто это?!
Хромой посмотрел на Петрова с тихой радостью. В светлых волосах хромого налип тополиный пух, прядь с этим глупым пухом лежала на высоком лбу, слегка влажном от жары, но казавшемся очень холодным из-за прозрачной бледности. И легкие брови, и густые рыжие ресницы не могли скрьггь этой голубизны истаявшего лица. Петров заставил себя не смотреть в это лицо.
— Да чего там, — буркнул Петров. — Ничего там хорошего нет. В Москве в этой.
Хромой испуганно рассмеялся, распахнул еще шире свои глаза и гордо откинул назад свою голову, потому что можно так устало и пренебрежительно говорить о Москве, в которой он сам никогда не побывает.
— А у нас, значит, такие дела… — начал хромой.
Петров его перебил. Петров решил, что лучше всего будет — выпить.
— Надо бы это… — намекнул Петров.
— Так мы и идем, — удивился хромой. Щеки его слегка порозовели. А Петров и сам удивился. Он не помнил, что приглашал хромого выпить. Он не мог этого сделать.
— Грамм по сто пятьдесят, — уточнил Петров.
— А хоть и по двести, — легко согласился калека.
— Беленькой, — сказал Петров.
— Беленькой, — согласился калека, только чуть-чуть помедлив.
— Не жарковато ли? — хихикнул Петров. — Для водочки-то? Погодка, а?
— Я, как ты, — согласился калека, — а мы в скверик зайдем, в тенек.
— А не попрут? — беспокоился Петров. — Среди бела дня-то?
— А че такого? — задирался калека. — А вообще, можно в «стекляшку» у банка. Там на разлив дают. Нам еще лучше.
— Так там стоячка, — тянул Петров, — сидеть негде.
— А вообще, че это мы! — озаренно крикнул калека. — Идем ко мне, Вов, мы ж почти возле дома стояли. Я ж там так и живу! Картошки нажарим? Я так и подумал — ты ко мне идешь!
— Давай в стоячку, — пропищал Петров, закашлялся густо, — для разгона.
— Ага, — заговорщицки протянул калека, кивая Петрову и смеясь своими глазами.
И они поплелись в стоячку. Тут было близко. Всю дорогу хромой молчал, решив, видимо, что неуместно заводить все эти разговоры на сухое горло. Но Петров-то видел, как его распирает.
Калека щурил свои глаза, будто сам знал, что в них слишком много света. Калека поглядывал по сторонам остро и дерзко, особенно сильно и дерзко он щурился, если видел молодую женщину. Но если женщина замечала его взгляд, он опускал свои густые ресницы.
Наконец они ввалились в «стекляшку». Калека окинул ее высокомерным взглядом и прохромал к стойке. Кафетерий был пуст. Сердце Петрова стало биться чуть ровнее.
— Чем у вас можно освежиться? — спросил калека у буфетчицы.
— Сами не видите? — огрызнулась та.
— Нам это не подходит, — надменничал калека. — Нам чего-нибудь покрепче.
— «Агдам» и коньяк, — буркнула баба.
— На фиг нам «Агдам», — процедил калека. — Коньяку по сто пятьдесят и… — заметив жест Петрова, достающего бумажник: — Ты че, Вов, я угощаю. Я сегодня пенсию получил.
— Да че… — сказал Петров, — че… эта… гы…
— А вот так! Гулять так гулять! — звонко вскрикнул хромой, снова зачем-то слепя Петрова своими глазами.
Они двинулись к столу. Хромой нес стакан и блюдечко с конфетами, а Петров только стакан. Они встали друг против друга. За спиной хромого, за грязной стеклянной стеной стыл знойный город. Петров поймал себя на мысли, что скверы не могут больше скрыть свирепой окаменелости города. Петров выпил свой коньяк Петров поглядел на кримпленовый зеленый с блестками пиджак хромого. Петров усмехнулся. Петров поднял глаза и наткнулся на спокойный помнящий взгляд хромого. Петров снова стал разглядывать его заношенный пиджачишко, он долго его разглядывал, а когда поднял глаза, хромой все еще смотрел на него глубоко и помняще. Взгляд был легкий, как воздух. Воздух знает нас с самого первого нашего вздоха.
— За встречу, — буркнул Петров, допил свой коньяк.
Воздух не может нас осудить.
— Да ниче, грамм сто мне можно, — рассмеялся хромой.
Почему он сказал мне это? Ах да. Я пялюсь на его стакан. Но как он сказал это — грамм сто мне можно…. А он вон как сказал — он сказал торжественно и чуть взволнованно. Он понимает, что эти сто грамм приобщают его к нам? Он уже выпил свой коньяк? Я равнодушно посмотрю на него.
Петров равнодушно скользнул взглядом по нему. А он снова улыбался, на щеках его выступили две впадинки, в детстве это были милые ямочки, вот что сохранило эту улыбку такой…
Они улыбались похоже, Сергей и этот… Похоже на что? Похоже на мальчика в преддверии лета. На какого мальчика? На маленького мальчика, дрожащего всем своим тоненьким тельцем на пороге безбрежно изумрудного лета. Мальчик — травинка. Вечный, вечный бег в лето. Вечное преддверие счастья. Вечное незнание, что счастья нет. Не будет. Не будет. Никогда.
