Миновала Чистая неделя, но бабушка знала: если бы и нашлись силы уйти домой, не ушла бы сейчас, когда Лелька так истово отвоевывала ее у болезни, не ушла бы и потому, что сама отмаливала внучку — третье свое нежданное дитя — всю Святую ночь.
Болезнь проходила тяжело, а болеть — вот так, в уюте и внучкиной заботе — было почти сладко. Бабушка закрывала глаза и моментально оказывалась в получасе езды и восьмидесяти годах отсюда, в маленьком домишке на Калужской улице, где она тоже болела, и самым страстным желанием было пробежать босиком по прохладному полу к печке, чтобы прижаться горячим лицом к холодному кафелю: сначала одной щекой, потом другой. Бабуся, градусник. Как хорошо: холодный! Верно: бабушка здесь, у нее большая, мягкая рука. И таблетку, Ласточка; сядь, запить надо. Внучатка моя. Я сама бабушка. А печка кафельная не там, печка на Московской. Там никого сейчас, только цветы.
И часы, которые некому завести.
Засыпала снова и видела деревянную лошадку, которую папа сделал для маленького Моти, а Андрюша плачет, оттого что мама не позволяет с ней играть. Ирочка жалеет брата, но оказалось, что плачет кто-то другой, потому что слышен внучкин голос, и плач смолкает. Где-то играют на пианино. Значит, они с мамой и папой живут на взморье, а пианино на той даче, где днем играют в крокет. «Тебе не надо так много спать, — это опять Лелька, — врач говорила, что надо побольше двигаться, чтобы легкие дышали как следует».
Как объяснить невыразимую прелесть прошлого? Болезнь не мучила бабушку, а если и мучила, то щедро откупалась подробными, красочными и бесконечно дорогими сновидениями.
Пневмония кончалась вместе с месяцем маем. Хотелось скорее домой. Витамины можно и дома пить, ворчала она.
Значит, выздоровела.
…Чувство дома, обостренное болезнью, долгим отсутствием и тоской, сжало сердце, как сжимает при встрече руку старый друг, радостно и сильно, и долго не отпускало. Радость возвращения была окрашена виноватостью перед смолкшими будильниками, перед цветами — на растрескавшейся корке земли валялись сухие листья — перед запыленными слепыми лампадками. На стенке пустого стакана острым клином, как перелетные птицы, застыли сухие чаинки. Вина ощущалась тем сильнее, что вещи не упрекали, смирившись с «бивуаком» и с жизнью без хозяйки. Старый будильник опять стал безропотно отстукивать время, только звук изменился, словно кто-то сокрушенно цокал языком.
Уснуть долго не получалось: отвыкла от тишины. Ветра не было, ночь казалась совсем летней. Напротив окон темнели липы. Бабушка помнила их тоненькими деревцами. Должно быть, их сажали одновременно с теми, около школы.
Как четко видится минувшее, особенно детство! Девочки тогда носили поверх платья передники; Ирочка тоже носила, и до сих пор пальцы помнили застежку. Над входом в школу висела икона. Азбука — главное потрясение от первого класса — была с красивыми картинками, а теперь ни предметов тех, ни картинок не сыскать: верста с полосатым столбом; рогатый, как и полагается, ухват; ямщик в высокой деревенской шапке… Первое стихотворение, про Степку-Растрепку, выучила на слух. Высокий, статный батюшка ласково гладил по голове тех, кто отличился на уроке Закона Божьего, и всех, первых учеников и двоечников, ласково звал: «Чадо мое…».
Слова «чадо» и «чудо» похожи. Чудо, извечное и всегда вызывающее изумление: чадо, ребенок. Он растет и становится взрослым, как тонкие саженцы превращаются в большие деревья. Судьба дерева в руках человека: он может сломать юную березку на веник для бани или спилить раскидистый клен, чтобы тот не застил свет, а потом спокойно проходит мимо пня, порой и несколько раз на дню; человек может посадить дерево — положить начало лесу. Странно ли, что человек может погубить дерево, если люди убивают себе подобных?
Убивают, и убитые остаются лежать под деревьями, в лесу.
Теперь, когда болезнь позади, снова мучительно потянуло в тот лес, где Коля. Хорошо бы в конце лета, когда вереск цветет, — они с Колей так любили вереск! Или пораньше — неизвестно, что с тем лесом произошло за столько лет. Все меняется, по всей стране. Игорь Кириллов что ни день повторяет: «Перестройка во всех сферах хозяйственной и политической жизни». А там какое-то хозяйство и было; Бог знает что с лесом могут сделать. Настроят высоченных домов, люди и знать не будут, что — на костях.
Надо спешить.
Сколько его осталось, моего времени? Эта мысль и мешала, и торопила: можно не успеть.
Бабушка спешила. Если знаешь зачем, можно успеть очень многое. Бивуачная жизнь, к которой она вернулась, позволяла принести внучке в дом «пару пустяков», как она сама скромно именовала свои магазинные трофеи. Отдохнуть на тахте, уже привычной, а потом сесть за кухонный стол, чтобы долго и тщательно чистить овощи, принесенные зятем из магазина, хотя по виду — прямиком с колхозных полей, со щедрым гарниром липкой земли. Руки после чистки темнели, как у землекопа, и, чтобы вернуть им нормальный вид, бабушка мыла посуду. Лелька сердилась, выхватывала мокрую скользкую тарелку, и обе долго горячились у раковины под укоризненное журчание воды.
Жизнь, беспардонно нарушенная пневмонией, вернулась на привычное место, как рука в послушную перчатку.
С одной странностью: старый будильник начал отставать. По правде говоря, удивительно было, что он вообще работал и даже показывал время с десятиминутным опережением. Бабушка так привыкла к этим запасным минутам, что теперь при заводе стала переводить стрелки вперед на десять, а то и на пятнадцать минут.
Будильник выводил ее на чистую воду.
Ладно бы только это, однако он взял моду отставать — на те же десять минут, что характерно. Получалось, что раньше он выдавал хозяйке немножко времени авансом, а потом стал регулярно удерживать то же самое количество.
Налог на старость?
Впрочем, все это — игра воображения. Ежу понятно, как выражались внуки, что будильник — старое барахло, а если уж так ей дорог, то надо отнести в мастерскую и почистить.
Посмеялись-посмеялись, а кончилось тем, что сын принес ей новехонькие часы. Будильник.
— Вот, держи. Его и заводить не надо.
— Как — не заводить?!
— Та-а-ак, — передразнил, — он на батарейках. А рухлядь эту выкини.
Так я вас и послушалась. Этот будильник Коля принес в самую первую их квартиру. И с ним расстаться?!
Теперь под лампой у бабушки стояли целых три будильника — любопытная интерпретация «Трех богатырей» — и тикали на три голоса.
Пусть отстает, нам некуда торопиться. Вот только успеть бы в лес…
И время замедлило торопливый бег, как сердце после таблетки задерживает свой утомительный галоп и начинает биться ровно и спокойно. Может быть, это и есть пульс жизни? Исчезли темные круги у внучки под глазами, а с ними пропала надобность в таблетках. Она ходила быстро, почти ровно и даже пробовала кататься на велосипеде. Теперь ехать с ней в Колин лес было совсем не страшно. Наоборот, никак нельзя было ехать одной, с ее-то глазами.
Вернее, без глаз.
Лелька не задавала вопросов, кивнула и согласилась. Дети были на даче; на работе затишье — лето есть лето, половина сотрудников в отпуске, вторая половина завидует первой: одни курят на лестничной площадке, другие делают маникюр. В перерывах работают. Вот дожди кончатся — и поедем.
В ожидании солнечной погоды — хотелось, чтобы день был таким же ясным, как тогда, в первый раз, — Ирина ночевала «на бивуаке». Ночью понадобилось встать. Тихонько, стараясь не шаркать, открыла дверь комнаты, но ушла недалеко, потому что вдруг не стало ног. Слабо крикнула: «Леля!..» — не разбудить, а от страха. Зять вскочил и подмышки отволок ее, внезапно отяжелевшую и неловкую, назад в постель, и «скорая», никого не будя пронзительной сиреной, подкатила к дому с двумя горящими окнами.
Инсульт не зря называют «ударом». Бабушка была в полном сознании и сама объяснила доктору: под колени ударило, будто качели отпустили; только совсем не больно. Один мерил давление, другой записывал, что говорила Лелька, а третий наполнил шприц и уже выпустил вверх тоненький фонтанчик.
Так, наверное, рубят деревья, подумала Ирина, засыпая. Значит, им тоже не больно. Просто падают и больше не встают.
Бабушка встала.
Уже день — нужно спешить; скорее. Быстро нащупала тапок, сунула ногу. Второго не нашла, да и Бог с ним. Не вышла — выбежала из комнаты и нетерпеливо дернула входную дверь.
— Бабуся, — бросилась следом внучка, — куда ты?
— Скорее, Лелечка, меня Коля ждет, — замок наконец поддался.
— Ласточка, дождь на улице; куда ты? И как ты в халате, без сумки…
— Так что — дождь? Меня Коля позвал, он меня дома ждет! А ключей… ключи-то у меня, у него нету! Пусти, не держи меня!..
Отпустить Ольга не могла — и удержать тоже не могла: бабушка рвалась с неистовой силой.
