Федул поплелся в Анюткину избу, а она осталась ширять возле бывших купеческих хором.
Ровно в девять Анютка выскочила из здания, подтрусила к сторожко таящемуся за углом соседнего дома Федулу, толканула в бок:
— Ну ты, Махметко! Ключ давай, побегу я, смотри тут… не зевай!
И убежала. А Пузиков принялся не спеша кружить вокруг массивного купеческого строения. Ходил, поглядывал на заветное окно: не загорится ли огонек, не забухает ли лом, не затрещат ли отдираемые плахи? Да нет, тихо пока…
А Анютка в это время остановилась у магазина поговорить с бабами. По правде говоря, обожала она это: как они говорили — потыркать. Только бабы все больше о семейном: о мужиках, о ребятишках, а у Анютки — не было ни того, ни другого. Может, и не во всем она была виновата: так, случилась где-то в судьбе заминка, и все — пропал человек! Вроде и живет, как прежде, и разговоры прежние ведет, а побудешь с ним маленько, и — махнешь рукой: пропал бедняга! Он вроде и хочет как все-то быть, а не получается ни черта.
Так же и Анютка.
Слушала-слушала бабье тырканье, вдруг как брякнет:
— А мой-то Махметко опять вчера пьяной заявился (врала-то ведь, врала!)!
Бабы загудели: вопрос был насущный.
— Дак ты ево ето… отлучи! — пискнула одна.
Анютка захихикала:
— Да! Отлучи! Вон он какой у меня, азартный! Всю жись, дескать, о такой жэньчине мечтал… — потупилась она.
— Да ето што жо, — судили бабы, — оне, паразиты, делают! Одно знают: робить, наше тело терзать, да вино с пивом трескать! Ты, Анютка, кончай давай ето дело: отлучать, отлучать ево надо, лешака, вазьгаться ишо с ними…
И Анютка, провожаемая сочувственным воем, запрыгала домой. Веселей, спокойней как-то стало.
А Махметко так и куралесил целую ночь. Утром, когда Утятев пришел на работу, он сунулся в кабинет к нему:
— Здрассь!
Сидит там на всех стульях народ, начальника слушает. Увидал он Федула, смешался: зашипел, даже смешно подфуфукнул:
— Ффххх!..
Бац! — ладошкой по столу. Федул обратно: нырк! И — поплелся к Анютке. А та супу сварила: «Кушай давай, Махмет… Устал, поди?» Напротив села, пригорюнилась, в глаза заглядывает: «Скусно, нет?» Только успел лечь — под одеяло к нему лезет: «Пригрей, слышь…». Ох ты, напасть какая, никакого спокою нету…
Вечером, часов в шесть, они вошли в кабинет Утятева. Тот при виде их замрачнел:
— Это… Через полчасика зайдите, не весь народ ушел еще. Ты, Анна, проследи это дело, и за последним — дверь закрывай!
Через полчаса собрались. Достал Утятев чемоданчик, открыл, ломик с топором оттуда вынул.
— Ну, с Богом! Которая плаха-то?
— Середняя, — с трудом выдавил Федул.
— Средняя так средняя… Эта, что ли? Ну, не эта — другую отпластнем!
Взял ломик, намахнулся.
— А ладно ли, товаришшы, делаем? Может, государственным органам лучше сообшыть?
И — бац! — вонзил лом между плахами.
Покуда отдирал половицу, Федул с Анюткой помалкивали; лишь переглядывались и сопели. Отодрал — нету!! Одни опилки лежат: старые, твердые, вонючие. Вот беда. Вдруг суматошный Утятев порыхлил опил, разгреб — и вытащил патронташ! Вскинул зачем-то в руке, отложил в сторону.
— Похоже, товаришшы, что мы на верных путях. Это-то штука гнилая, негодная… пущай пока лежит. Отойди, сказал! Не мешать мне туто!
Снова ломиком затюкал. Да Анютку с Федулом разве теперь удержишь? — роют опил, разгребают. Первым Пузиков кожаный чулок с золотом обнаружил: эдакую длинную колбаску. Потряс, а рублики оттуда: блямк-блямк-блямк! — западали.
— Чшш-ш-шшь… — заметался по кабинету хозяин. — Тише! Услышат, не дай-то Бог!
И — тоже руки в опил! Все перерыли — нашли еще патронташ и три чулка.
Патронташи Утятев сразу под стол бросил: «Наплевать на эту трухлятину! Завтра выкину…». Но краем глаза успел-таки глянуть, что в них такое тяжелое заначено. А, серебряные монетки мигают. И то ладно, и то хлеб. Надо убрать подальше, чтобы эти простолюдины их курочить не кинулись.
Да тем не до патронташиков: сидят на полу, червонцы считают. Считали, считали — никак с Федуловым числом не сходится: то сто девяносто семь, то восемь, а то и девять. Начнут снова считать — опять то же самое.
— Ну вы, счетоводы! — не выдержал Утятев. — Да-ко я возьмусь.
И стал раскладывать червонцы ровными стопочками. Разложив, пересчитал, еще раз…
— Как хотите, а двух червонцев до двухсот недостача. Это как понимать прикажете?
— Ой-ей-ей, вот беда-то! — загоревал Федул. Анютка стояла в углу и пускала слюни. Утятев царапнул ее глазами и загнусил тоненько:
— Открой-ко рот, любеззная…
Уборщица ожесточенно замотала кудряшками. Тогда с пола поднялся Федул и, весь как-то распухая на глазах, стал надвигаться на возлюбленную:
— А ну! Раскрывай пасссть…
— Уй! — визгнула баба. Изо рта: плякт! плякт! — выпали два червонца, запрыгали по полу. Мужики успокоились. — Вот так-то… — добродушно дудел Федул, садясь на корточки возле денег. А Утятев даже против прежнего повеселел: ручки запотирал, зафыркал:
— Ну… Делить теперь надо. К сведенью неграмотных, если имеются: нет возможности двести ровным счетом на троих рассчитать.
— К-как… как нет? — зашебутились Пузиков с уборщицей.
— А вот так. Остаток получается.
— Ну, и… што теперь? — с угрозой спросил Федул.
Утятев неприязненно глянул на него, передернул плечиками:
— А я почем знаю! Хотя, как я понимаю, гражданка, — он показал на Анютку, — покрасть червонцы-то хотела! Так вот: ежли мы на нее наложим теперь пеню в размере недостачи, каковую она причинила, то-есть двух рубликов, присовокупив их к своей выручке — куда как хорошо получится!
— И сойдется? — сглотнул наследник.
— Пр-рекрассным обр-разом-сс.
— Дак што думать-то тогда? — повеселел Федул.
— А вам, гражданка, — Утятев развел руками, — придется, знать-то, в ущерб войти, потому как — не жентельменский ваш поступок, так я понимаю…
Анютка заскулила, сгорбилась. Федул размахнулся, и — хлопнул ее тяжкой ладонью по спине. Она икнула и примолкла.
— Да ты, Анют, не это… Не переживай, слышь! Подумашь, деньги, х-ха! Баба молодая ишо, одинокая — хватит тебе.
Анютка подняла на него глаза. Шмыгнула носом, улыбнулась:
— Спасибочки тебе, Махмет. Што они мне, деньги-те? Я и сама золотая — верно? Пойдем-ко давай домой.
— Ступайте, ступайте скорее! — засуетился Утятев. — Я хоть приберусь тут маненько, скоро сторож придет!
— А куды червонцы-то девать? — скребнул шею Федул.
— В карманы, в карманы, куда же еще?
— Да не… Порвутся, поди. А ей — в подол, што ли?
— Ох, горе с вами! — Утятев вынул из стола газеты, сунул Пузикову с Анюткой. Скрутили кульки, ссыпали в них золотые. Утятев быстренько выпроводил их, закрылся, дрожа от радости: какой доход на голову пал! Золото, серебро — сколь его, интересно? И принялся пластать патронташи.
А Федул с Анюткой, прижимая к груди добычу, согнувшись, как тати, прокрались к выходу, и — вынырнули на улицу. Федул остановился, посопел:
— Ну, Анна-батьковна! Это… прощевай пока.
— Да ты што-о! — всполохнулась Анютка. — Махметко… Уходишь от меня рази?
— Да понимашь… Надо бы мне поспешать. Тюлю купить, да што да… — уже на ходу крикнул он. И — помчался на вокзал.
Анютка же поплелась домой. В избе посидела, поплакала… Отсчитала из заветного кулечка пять монет и двинула в магазин, к продавщице, с которой у нее был как бы б л а т. И та — хоть бы хны! — отсчитала ей ни много ни мало — двести рублев! Одними пятерками. Анютка аж приседала на радостях, идя от магазина. Шутка ли. Да она таких денег за один раз и на руках-то не держала! Как во сне добрела до своей избушки. И — опомнилась: што это я! Кинулась обратно в магазин, купила бутылку «Перцовки» и понеслась с нею к своему дружку, попу Демидке.
Он, по правде сказать, и не поп никакой был. Просто так его звали в городке, где он слыл религиозным деятелем. Когда-то учился в семинарии, откуда был позорно изгнан. Скитался с тех пор по церквям: то псаломщиком, то дьячком, а то и вовсе сторожем. Но отовсюду был изгоняем по причине ненасытного любострастия. Горько глядели с амвонов священники, как: «Шу-шу-шу…» — летало между прихожанками, пылали щеки, вздрагивали губы, — когда в храме появлялся щуплый, невнятно гребущий кривыми ногами Демидко. Теперь числился старостой при местной церквушке, пастыри которой, изумленные Демидкиными подвигами, уже тянули длани к церковной кружке, дабы выцапнуть ее единым махом у окаянного. Демидко роптал и грозился впасть в раскол. Проживал он в косенькой избушке на пару с плешивым кобельком Тютькой, таким же развратным и глупым, как хозяин.
Демидко просунул голову между косяком и дверью:
