– Не знаю, – говорит Говард, высвобождая руку, и снова начинает нарезать хлеб, – конечно, вы однажды запустили булочкой в Генри.
– Господи, ведь и правда, – говорит Мелисса Тодорофф с веселым рубящим смешком, – а потом мы его затоптали. Она что, ушиблена этим?
– Не знаю, ушиблена ли Майра, – говорит Говард, – но…
– Но вот Генри еще как ушиблен, – говорит Мелисса, – у него рожа ушиблена, и рука ушиблена, и жопа ушиблена, и весь он ушибленный.
– Совершенно верно, – говорит Говард.
– Ну, так он встал на пути справедливости, – говорит Мелисса, – а знаешь присловье: не нравится жар – уходи из кухни. Может, потому она и ушла из кухни.
– Может быть, – говорит Говард.
– Ого-го-го, вот был денек, верно? – говорит Мелисса Тодорофф, вспоминая. – Я по-настоящему сорвалась с катушек. Вот уж ка-айф. Свобода и освобождение казались реально реальными. Люди скандируют, толпы ревут, все требуют всеобщего блага. Будто Беркли, Колумбия, Венсенн. Мы все были такими красивыми. Потом – хлоп! – булочкой. Все было так распахнуто и просто. Будем ли мы такими еще когда-нибудь?
– Это случилось всего пару недель назад, Мелисса, – говорит Говард.
– Знаешь присловье, – говорит Мелисса, – в политике неделя – до-олгое время. Фантастика. Тогда были активные действия. Люди действительно что-то чувствовали. Но что с этим произошло?
– Это по-прежнему тут, – говорит Говард.
– Знаешь, в чем беда с людьми теперь? – говорит Мелисса с глубокой серьезностью. – Они просто больше ничего не чувствуют.
– Да, не так, как на прошлой неделе, – говорит Говард.
– Во всяком случае, меня не щупают, чтобы почувствовать, – говорит Мелисса.
– Ночь еще молода, – говорит Говард.
– Но не так молода, как бывало прежде, – говорит Мелисса. – А если серьезно, кто сейчас где-либо добирается до реальных, коренных, радикальных проблем этого века?
– Кто? – спрашивает Говард.
– Я тебе скажу кто, – говорит Мелисса, – никто, вот кто. Кто теперь все еще аутентичен?
– Вы кажетесь очень и очень аутентичной, – говорит Говард, нарезая хлеб.
– О Господи, нет, черт, неужели кажусь? – говорит Мелисса Тодорофф в агонии. – Неужели я реально кажусь тебе такой? Это не так, Гов, это просто ширма. Я более аутентична, чем все эти другие сукины дети, но я не аутентична так, как я определяю аутентичность.
– Вы именно такая, Мелисса, – говорит Говард.
– Ты кормишь меня дерьмом, – говорит Мелисса Тодорофф, – ты хороший парень, но ты кормишь меня дерьмом.
Мелисса Тодорофф идет к двери, кое-как держа стакан с вином; она говорит:
– Я возвращаюсь на эту вечеринку и уж держитесь! – У двери она останавливается. – Мне все равно, что про тебя говорят твои друзья, ты хороший парень, – говорит она, – радикальный радикал. А если приналяжешь, так можешь стать радикально радикальным радикалом.
Говард еще некоторое время стоит в кухне, нарезая свой хлеб радушия. Затем, завершив долг гостеприимного хозяина, он возвращается на свою вечеринку. Она изменилась, ослабела в центре, активна на периферии. В гостиной, освещенной главным образом мигающими лампочками гирлянды на детской елке, – вялая сонность; там и сям лежат люди, переговариваясь в разнообразии интимности. В викторианской оранжерее спорадические ритмичные танцы; младшие преподаватели факультета прыгают и раскачиваются в густой полутьме. В столовой груды хлеба и сыра пребывают в полном небрежении; исполнять долг гостеприимного хозяина Говарду более не требуется. Вечерника явно переместилась – в укромные уголки, в верхнюю часть дома, в сад, быть может, даже в развалины за ним. Несколько человек движутся в холле; там, в холле, стоит фигурка в анораке и с большим оранжевым рюкзаком, из которого торчат различные большие предметы.
– Ну, я пошла, Говард, – говорит Фелисити Фий. – Кто-то там подвезет меня до Лондона. Я забрала все мои манатки.
– Увидимся в следующем семестре, – говорит Говард.
– Не знаю, увидишь ли ты меня в следующем семестре, – говорит Фелисити. – Ты же вроде со мной покончил.
– Встретимся на семинаре, – говорит Говард.
– Сомневаюсь, – говорит Фелисити. – Я сегодня сходила к профессору Марвину и попросила его перевести меня к другому преподавателю.
– Не думаю, что он это сделает, – говорит Говард, – после всех неприятностей с Джорджем Кармоди.
Фелисити смотрит на него; она говорит:
– Я правда не думаю, что тебе стоит становиться у меня на дороге. Я ведь не меньше всех других знаю, что произошло с Джорджем Кармоди. Ты задумал избавиться и от меня?
– Конечно, нет, – говорит Говард.
– Конечно, нет, – говорит Фелисити, – я знаю о тебе все.
– Что это значит? – спрашивает Говард.
– Я хотела помочь тебе, – говорит Фелисити. – Я хотела, чтобы ты признал меня.
– Ты мне очень помогла, – говорит Говард.
– Ладно, только для меня из этого ничего хорошего не вышло, так? – говорит Фелисити. – Ты выиграл, а я нет. Так что теперь оставь меня в покое.
– Оставлю, – говорит Говард.
– Не забудь, – говорит Фелисити. – Попрощайся за меня с Барбарой. Если сможешь ее найти.
Вечеринка теперь обходится без своего гостеприимного хозяина, став совершенно самодостаточной, как и положено хорошим вечеринкам; чуть позднее Говард спускается вниз в свой полуподвальный кабинет. Натриевый фонарь светит над верхом полуразрушенных домов, добирается до четких оранжевых узоров на стенах, до книжных шкафов, африканских масок. Улица безлюдна. Говард задергивает занавески.
– Так вот это место стольких побед, – говорит кто-то, спускаясь по лестнице.
– Все в порядке, Энни, – говорит Говард, – нас никто увидеть не может. Его здесь больше нет.
– А я бы, пожалуй, предпочла, чтобы он был, – говорит Энни Каллендар, входя в кабинет. – Критический глаз.
– Странно оказаться внутри? – спрашивает Говард.
– Да, – говорит Энни, – полагаю, мне следовало бы порыться в рукописи твоей книги.
– А ее тут нет, – говорит Говард, – она в типографии.
Попозже на подушках под Говардом Энни Каллендар говорит:
– Не могу не думать о нем там.
– Его больше нет тут, больше нет, – говорит Говард, и действительно, Кармоди здесь больше нет, он бежал несколько недель назад, когда короткая сидячая студенческая забастовка – плакаты гласили: «Отстоим академическую свободу» и «Стойте за Кэрка» – потребовала его исключения, после того, как история его кампании против Говарда обрела широкую известность.
– Я так и не знаю, поверил ли ты мне, Говард, – говорит Энни Каллендар. – Я ему правда ничего не сказала.
– Не сказала ему что? – спрашивает Говард лениво. – Не сказала ему что?
– Я не сказала ему о том, что видела в тот вечер, – говорит Энни. – Как ты лежал тут с маленькой мисс Фий.
– Конечно, я тебе поверил, – говорит Говард.
– Почему?
– Я знал, кто ему сказал.
Энни шевелится под ним; она говорит:
– Так кто сказал? Кто же? Говард смеется и говорит:
– А по-твоему, кто? Кто еще знал?
– Маленькая мисс Фий? – говорит Энни Каллендар.
– Вот именно, – говорит Говард. – Ты умница.
– Но зачем она это сделала? – спрашивает Энни. – Чтобы устроить тебе неприятности?
– Видишь ли, она хотела помочь, – говорит Говард.
– Странный способ помогать тебе, – говорит Энни. – Я тебе так помогать не буду.
– Таков образ ее мышления, – говорит Говард. – Она сказала, что хотела защитить меня от нападок либеральных реакционных сил, а им требовалось что-нибудь, с чем напасть на меня, чтобы она могла защитить меня по-настоящему.
– Какая-то сумасшедшая логика, – говорит мисс Каллендар.
– А она немного сумасшедшая, – говорит Говард. Шум вечеринки гремит над их головами. Энни Каллендар говорит:
– А когда ты это узнал?
– Не помню, – говорит Говард.
– До того, как он уехал?
– Да, – говорит Говард.
– И в силу этого ты от него избавился, – говорит Энни Каллендар. – Вознесся к нынешней своей радикальной славе в академгородке.
– Он был отбросом истории, – говорит Говард.
– И ты уже знал, когда пришел ко мне в тот день? – спрашивает Энни Каллендар.
– Не помню, – говорит Говард.
– Конечно, помнишь, – говорит Энни Каллендар, – и ты знал.
– Ну, может быть, – говорит Говард.
– Ты это с ней спланировал? – спрашивает Энни.
– Кажется, мы что-то такое обсуждали, – говорит Говард.
– Но для чего? – спрашивает Энни.
– Я хотел тебя, – говорит Говард, – и должен был найти доступ к тебе.
– Нет, – говорит Энни, – не только. Это была интрига.
– А мне казалось, что ты предпочитаешь истории с интригой, – говорит Говард. – В любом случае ход истории сделал ее неизбежной.
– Но ты немного поспособствовал этой неизбежности, – говорит Энни.
– Существует некий процесс, – говорит Говард. – Он взыскивает со всех цену за место, которое они занимают, за позиции, которые они отстаивают.
