— Спроси про Пуэрто-Рико! — умолял в отчаянье чекист Валера.
— Сам спроси! — огрызнулся Гена.
— Нам нельзя…
Потом выпивали и братались. Советские восходящие лидеры принесли водку, балык и черную икру. Хозяева окосели, хохотали, размахивали руками и просили Яркина снова и снова закопать в землю Империю Зла. Поправив здоровье, комик делал это с удовольствием. С водкой рашен — черт не страшен.
На другой день отправились с визитом в Чикагский горком компартии США. От метро шли какими-то грязными улицами, спотыкаясь о брошенные пластиковые бутылки. Вслед делегации нехорошо смотрели темнокожие аборигены. Навстречу попался огромный пузатый негр. Под мышкой он нес ободранный видеомагнитофон, а в руке держал прозрачную сумку, набитую банками пива и кассетами с голыми девицами на обложках. Комсомольцы переглянулись с завистливым недоумением, а актриса Негода презрительно повела своей всесоюзно знаменитой грудью. Горком помещался в большой грязной квартире на третьем этаже старого кирпичного небоскреба, обвитого ржавыми пожарными лестницами. Местные активисты, в основном цветные, встретили их пением «Интернационала». Был, правда, и один заморенный европеоид.
— Племянник генсека Гэса Холла! — шепнул чекист Валера.
На стенах висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина и других лидеров коммунистического движения.
— А это еще кто? — спросил редактор «Курганского комсомольца», показав на снимок шевелюристого господина в пенсне.
— Троцкий, — с благоговением объяснил журналист из «Вопросов мира и социализма».
— Ах, вот он какой!
Сначала дружно — через переводчика — ругали злобный американский неоколониализм, империализм и, конечно, экспансионизм, потом хвалили «новое мышление» и взывали к пролетарской солидарности. Все это напоминало считалочку, в которую зачем-то играют взрослые дяди и тети. Закончилось, как положено, водкой, икрой, семгой и салом, прихваченным провинившимся харьковчанином. Чикагские коммунисты закусывали водку белыми, в красных прожилках ломтиками, сокрушенно твердя неведомое слово «holesterin». Потом пели «Катюшу», «Подмосковные вечера» и заунывные «зонги» несчастных негров, рубящих на плантации сахарный тростник, что-то вроде нашей «Дубинушки». В конце концов, племянник Геса Холла заплакал, вспомнив восхитительный круиз по Москве-реке во время незабываемого фестиваля молодежи и студентов.
Улучив пару часов между плотными встречами, делегацию отвезли в огромный супермаркет за городом. Скидки доходили до 50 процентов. Старые цены были безжалостно перечеркнуты косыми красными крестами. Чтобы никто не сомневался в дешевизне, у входа стояли ряженые микки-маусы и раздавали яркие листовки, подтверждавшие тотальную распродажу. Сначала советских людей, привыкших к товарному ригоризму, охватило оцепенение, особенно тех, кто впервые попал за границу. Хотелось купить все и сразу: и кроссовки «найк», и джинсовый комплект на роскошном синтетическом меху, и самозабрасывающийся спиннинг, и ковбойские полусапожки со стальными набойками, и кожаную куртку цвета «грязного апельсина»… Но вот кто-то отважный взял двухкассетный «Шарп» — и началась эпидемия. Рыжеволосая кассирша, видимо, ирландка, выбивая бесконечные чеки за одинаковые «шарпы», смотрела на чужаков, не понимая потребительского единодушия этих странных русских. Возможно, там, у себя, в СССР, они и спят все в одной постели…
— Обшарпанная у нас вышла делегация, — сострил Котя Яркин.
Он проявил небывалый индивидуализм: взял себе твидовую кепку и пообедал в хорошем ресторане с родственником, эмигрировавшим в США лет пятнадцать назад. Гена отнесся к покупкам серьезно, с мыслью о будущем. В Москве он занял триста долларов у Веркина и провез в сувенирной Спасской башенке, которую потом подарил племяннику Геса Холла. Парень пришел в такой восторг, словно пролетариат США наконец сбросил ярмо крючконосых банкиров с Уолл-стрит. Кроме того, Скорятин прихватил с собой четыре банки черной икры, как и учили, стеклянные, и сначала не знал, куда и за сколько пристроить, но переводчик из местных коммунистов, парень вполне смышленый, скупил деликатес у всей делегации по пятнадцать долларов за банку, видимо, неплохо наварив на этой негоции. Из командировочных денег спецкор не потратил ни цента, не позволив себе в июньскую жару ни банки пива, ни глотка пепси. В результате была куплена «двойка» — телевизор и видеомагнитофон «Панасоник». На метро денег не осталось, и он полтора часа пер до отеля «Ирокез» две коробки, огромную и поменьше, вызывая сострадание чикагских бомжей, побиравшихся на тротуаре. Слава богу, в холле он встретил соседа по номеру Витю из Донбасса, и крепкий редактор «Шахтерской правды» помог дотащить груз.
Перед отлетом снова дали два часа на шопинг. Гена налегке, без денег, бродил по джунглям бесчеловечного изобилия, мечтал, как увезет Зою из Тихославля в столицу, поселится с ней в новой кооперативной квартире, и они станут строить семейный уют с начала, с первых, сообща купленных вещей: тарелок, ложек, стульев, занавесок, кровати, подушек, простыней… Кропотливое, бережное домашнее созидание таит в себе не меньше радости, чем бурные совпадения плоти. И никто не знает, что прочнее слепляет вместе мужчину и женщину — упоительное синхронное плавание в море телесной любви или согласие, достигнутое в муках при выборе обоев для спальни? Он вдруг понял, что, нырнув из окраинной полунищеты в изобильный дом Ласских, лишил себя счастья муравьиного возведения родной кучи, а значит, и самоуважения. Марина всегда смотрела на него как на ухудшенную копию отца. А бабушка Марфуша любила приговаривать: «Прежде полбу — батраку, а впослед и примаку!»
— За что по лбу-то? — удивлялся маленький Гена.
— Полба — это тюря такая, — объясняла старушка.
В день отлета, утром, в дверь кто-то постучал. Шахтера в номере не было, после отвальной пирушки он заночевал у ростовчанок, кажется, отличниц народного образования. Спецкор открыл дверь: никого. На пороге лежал пакет. Проинструктированный о возможных провокациях, восходящий лидер хотел поначалу обратиться за советом к Валере, жившему на том же этаже, но любопытство пересилило осторожность. В пакете обнаружились миниатюрное Евангелие в виниловой обложке и три томика «Архипелага ГУЛАГ», набранного блошиным шрифтом. Оглядев пустой коридор, Гена схватил пакет и спрятал на дно чемодана.
В людном чикагском аэропорту «обшарпанная» советская делегация с одинаковыми белыми коробками напоминала роту, пришагавшую в баню со скатками чистого белья под мышками. Лишь трое, как Скорятин, разжились видаками и телевизорами, они поглядывали друг на друга с гордой классовой солидарностью. Чекисты, сменившие одинаковые серые костюмы на неотличимые джинсовые куртки «ливайс», нервничали: исчезла Негода и куда-то пропали пять молодых политиков, которые все эти дни ездили по отдельной программе. С актрисой скоро разобрались: ее пригласили сняться в купальнике для «Плейбоя» (потом оказалось — голышом), и она осталась в Штатах на несколько дней (позже выяснилось — на много лет).
А вот по поводу «особой пятерки» заподозрили худшее, собирались даже задержать чартер, но тут они появились, толкая перед собой тележки с компьютерами, факсами, ксероксами, радиотелефонами, принтерами и прочей невиданной оргтехникой. Гена глянул на Валеру, но тот в ответ недоуменно пожал плечами.
— Сколько же все это стоит?
— До хрена и больше!
— Ты этих ребят знаешь?
— Еще бы! — вздохнул чекист.
Через несколько месяцев, когда объявился Народный фронт, о котором Исидор знал заранее, и в телевизоре замелькали новые лица, перекошенные жаждой перемен, среди них были и те ребята с полными тележками. Чудны дела Твои, Господи, особенно если Ты, вездесущий, занимаешься большой политикой!
Едва Ил-86 тяжело, но аккуратно припал к родной земле и покатился, подпрыгивая на стыках плит, делегация захлопала в ладоши: новшество, подхваченное в Америке, когда они на два дня летали внутренним рейсом в Филадельфию — посмотреть на знаменитый колокол демократии. Штатники, как дети, аплодировали в честь удачного приземления. Жизнерадостный народ! В Шереметьево солидно, как большие, лидеры проходили через спецкоридор для дипломатов, и вдруг хмурый таможенник приказал Гене:
— Откройте чемодан!
В одно мгновение бедняга вспотел так, что даже в ботинках захлюпало. Предчувствуя гибель, он дрожащими руками стал расстегивать молнию, собираясь чистосердечно выдать властям запрещенную литературу, тщательно завернутую бывшим коммунистом в грязное белье…
«А может, и к лучшему, — обреченно думал спецкор. — Козоян не будет душу выматывать, не потащит из-за развода на партком…»
— Да не вы! — поморщился страж. — Вы!
