— Наконец-то! — воскликнул он, обращаясь к сидящей напротив даме. — А то прямо как… — Но заметил, что не знает, как кончить фразу, и смущенно улыбнулся. — Да, — начал он сызнова, немного погодя. — Я давеча говорил одному знакомому, что прямо как в Аравии. Полковник Лоуренс, если вы о таком слышали…
Дама, не отрываясь, глядела в окно.
— Теперь час-другой, — переменил тему Гаврилеску, — а там и ночь. Я хочу сказать, стемнеет. Ночная свежесть. Наконец-то… Можно будет дышать.
Кондуктор выжидательно остановился перед ним, и Гаврилеску принялся рыться в карманах.
— После полуночи можно будет дышать, — обратился он к кондуктору. — Какой длинный день! — добавил он, нервничая, что роется слишком долго. — Сколько перипетий!.. Уф, слава Богу! — воскликнул он, извлекая на свет бумажник.
— Не пойдет! — сказал кондуктор, возвращая ему сотенную. — Обменяйте в банке.
— А что с ней такое? — удивился Гаврилеску, вертя бумажку в руках.
— Изъяты из обращения год назад, вот что. Обменяйте в банке.
— Любопытно! — протянул Гаврилеску, внимательнейшим образом изучая банкноту. — Сегодня утром она была хороша. И у цыганок их принимают. У меня было еще три таких, и у цыганок их прекрасно приняли…
Дама слегка побледнела и, демонстративно поднявшись, перешла в другой конец вагона.
— Не надо было говорить о цыганках при даме, — попенял ему кондуктор.
— Но все же говорят! — защищался Гаврилеску. — Я три раза в неделю езжу этим трамваем и даю вам слово чести…
— Да, правда, — перебил его один из пассажиров. — Мы говорим, но не при дамах. Это вопрос приличия. Особенно сейчас, когда они придумали завести иллюминацию. Да, да, муниципалитет уже дал согласие; они устроят иллюминацию в саду. Я, в общем-то, человек без предрассудков, но огни вокруг подобного заведения считаю провокацией.
— Любопытно, — заметил Гаврилеску. — Я ничего не слышал.
— Газет не читаете, — вмешался другой пассажир. — Позор! — воскликнул он, повышая голос. — Как только дозволяют!
Несколько человек обернулись, и под их укоризненными взглядами Гаврилеску опустил глаза.
— Поищите, может быть, у вас есть другие деньги, — предложил кондуктор. — Если нет, придется сойти.
Весь красный, не смея поднять глаз, Гаврилеску снова полез в карманы. К счастью, кошелек с мелочью оказался сверху, среди платков. Гаврилеску отсчитал, сколько положено, и подал кондуктору.
— Вы мне дали только пять лей, — сказал кондуктор, суя ему под нос ладонь с монетами.
— Да, до Вама-Поштей.
— Все равно докуда, билет стоит десять лей. На каком вы, сударь, свете живете? — начал распаляться кондуктор.
— Я живу в городе Бухаресте, — парировал Гаврилеску, с достоинством поднимая глаза. — И езжу трамваем по три-четыре раза на дню, и делаю это в продолжение многих лет, и всегда я платил пять лей…
Почти весь вагон с интересом следил теперь за их спором. Некоторые даже подсели ближе. Кондуктор раз-другой подбросил монеты на ладони, потом пригрозил:
— Если вы не хотите доплатить, я вас ссажу на первой же остановке.
— Трамвай еще когда подорожал, года три-четыре как, наверное… — заговорили в вагоне.
— Пять лет назад, — уточнил кондуктор.
— Даю вам слово чести… — с пафосом начал Гаврилеску.
— Тогда сходите, — оборвал его кондуктор.
— Лучше доплатить, — посоветовал кто-то. — До Вама-Поштей пешком далековато.
Гаврилеску порылся в кошельке и достал еще пять лей.
— Интересные дела творятся в этой стране, — сказал он вполголоса, когда кондуктор отошел. — За одну ночь меняются порядки. Точнее, за шесть часов. Даю вам слово чести… Но, в конце концов, что тут настаивать? День был кошмарный. И, что еще серьезнее, мы не можем обойтись без трамвая. Я по крайней мере вынужден им пользоваться по три-четыре раза на дню. Все-таки урок музыки — это сто лей. Вот такая бумажка. А теперь, оказывается, и она не годится. Надо идти в банк менять…
— Дайте ее мне, — предложил один пожилой господин. — Я завтра обменяю у себя в конторе…
Он вынул из бумажника новую банкноту и протянул Гаврилеску. Тот бережно взял ее и стал разглядывать.
— Красивая, — похвалил он. — Давно такие в обращении?
Несколько пассажиров с улыбкой переглянулись, и один сказал:
— Да уж года три…
— Любопытно, что я до сих пор таких не видел. Я, правда, несколько рассеян. Артистическая натура, знаете ли…
Он спрятал банкноту в бумажник и отвернулся к окну.
— Вот и ночь, — прошептал он. — Наконец-то!
Только сейчас он почувствовал, как устал, и, подперев голову рукой, закрыл глаза. Так он просидел до Вама-Поштей.
Он долго возился с ключом — тот никак не входил в скважину. Пришлось жать на кнопку звонка, стучать в окна столовой, сначала тихо, потом сильнее и, наконец, колотить в дверь кулаком. Скоро в доме по соседству из темноты открытого окна появился мужчина в ночной сорочке и хрипло крикнул:
— Что вы тут буяните, сударь? В чем дело?
— Простите, — ответил Гаврилеску. — Я не знаю, что там с моей женой. Она не открывает. И замок испортился, я не могу войти в дом.
— Ас какой стати вам в него входить? Вы кто такой?
Гаврилеску приблизился к окну и отвесил поклон.
— Хотя мы соседи, — сказал он, — я, кажется, не имею удовольствия вас знать. Моя фамилия Гаврилеску, я живу здесь с женой, Эльзой.
— Значит, вы ошиблись адресом. Здесь живет господин Стэнеску. Но он сейчас в отъезде, уехал на воды…
— Позвольте, — запротестовал Гаврилеску. — Мне очень жаль, но я вынужден вам возразить. Вы, вероятно, что-то путаете. Здесь, в доме номер сто один, живем мы, Эльза и я. Пятый год.
— Да уйметесь вы, господа, когда-нибудь? Дайте же спать! — раздался чей-то голос. — Какого черта?
— Тут один утверждает, что он живет в доме господина Стэнеску.
— Я не уверяю! — возразил Гаврилеску. — Это мой дом. И я никому не позволю… Но сначала я хочу знать, где Эльза, что с ней…
— Спросите в комиссариате, — предложил кто-то со второго этажа.
Гаврилеску испуганно задрал кверху голову.
— Почему в комиссариате? Что случилось? — крикнул он в волнении. — Вы что-то знаете?
— Ничего я не знаю, я спать хочу. А если вы тут всю ночь будете выяснять…
— Позвольте, — перебил Гаврилеску. — Я тоже хочу спать, я, можно сказать, очень устал. Жара, как в Аравии! Но я не понимаю, что с Эльзой. Почему она не отвечает? Вдруг ей стало дурно и она лежит там без сознания?
И, вернувшись к своей двери, с новой силой обрушил на нее кулаки.
— Я разве не сказал вам, сударь, что никого нет дома? Что господин Стэнеску уехал на воды?
— Вызовите полицию! — завопил визгливый женский голос. — Немедленно вызовите полицию!
Гаврилеску перестал стучать и прислонился к двери, тяжело дыша. Он вдруг почувствовал полное изнеможение и сел на ступеньку, зажав виски в ладонях. «Гаврилеску, — сказал он себе, — внимание, случилось что-то очень нехорошее, а они не хотят тебе говорить. Усилие, Гаврилеску, напряги память…»
— Мадам Трандафир! — воскликнул он. — Как же я не вспомнил с самого начала! Мадам Трандафир! — громко позвал он, вставая и устремляясь к дому напротив. — Мадам Трандафир!
С верхнего этажа сказали, уже несколько сдержаннее:
— Пусть спит спокойно…
— Но это срочно!
— Пусть спит спокойно, царствие ей небесное, ее давно уже нет.
— Как нет? — опешил Гаврилеску. — Я говорил с ней сегодня утром.
— Разве что с её сестрой, Екатериной… А мадам Трандафир умерла, тому будет пять лет.
Гаврилеску постоял оторопело, потом сунул руки в карман и вытащил свои носовые платки.
— Интересные дела, — прошептал он.
Медленно повернулся, взошел на три ступеньки дома номер 101, подобрал свою шляпу, еще раз подергал за ручку двери, после чего спустился и нетвердым шагом пошел прочь. Он шел волоча ноги, без мыслей, машинально утираясь платком. Трактир на углу был еще открыт, и, потоптавшись возле, он решил войти.
— Только вино, — встретил его мальчишка-половой. — В два закрываемся.
— В два? — удивился Гаврилеску. — Но сколько же сейчас времени?
— Два и есть. Третий час.
— Страшно поздно, — шепотом, больше для себя, сказал Гаврилеску.
Когда он подошел к стойке, ему показалось, что он узнает фигуру трактирщика.
— Вы случаем не господин Костикэ? — спросил он с бьющимся сердцем.
— Он самый, — подтвердил трактирщик, пристально вглядываясь в него. — Я как будто тоже вас знаю, — добавил он, помолчав.
— Наконец-то… а то прямо как… — начал было Гаврилеску, но потерял нить и смолк, конфузливо улыбаясь. — Я бывал здесь когда-то, — с трудом выговорил он, — у меня тут были знакомые. Мадам Трандафир.
