Я ответила ему примерно так: все это замечательно, однако человеку, плывущему по каналам Венеции, хотя бы есть на что посмотреть — там столько дворцов и великолепных храмов. И тут Бенжамен сказал нечто странное, сказал, что его раздражают такие сравнения, в храме главное не как он выглядит, а богослужение, которое в нем происходит, чистосердечие (или что-то в этом роде) религиозного чувства, и в этом отношении, сказал он, церкви Бирмингема волнуют ничуть не меньше, чем церкви Венеции или какого угодно другого города.
Все это произносилось с поразительной страстностью, так мне показалось, и стало для меня полной неожиданностью, и потому я спросила: «Бенжамен, ты что же, верующий?» — а он ответил: «В общем-то да», а когда я поинтересовалась, почему он никогда об этом раньше не говорил, сказал, что ему уже некоторое время хотелось поговорить со мной на эту тему, да все как-то случая не выпадало, а в «Христианское общество» он вступать не хочет, потому что считает веру делом очень личным и ему было бы неудобно делиться ею с другими людьми.
Готова поспорить, это тебя удивило, не так ли? — и, смею сказать, не порадовало. Я знаю, любая религия тебе ненавистна, и потому никогда прежде с тобой об этом не заговаривала, однако теперь, в письме, могу сказать тебе: ты ошибаешься, Клэр, я понимаю, откуда в тебе эти чувства, но та религия, которой придерживаются твои родители, не имеет ничего общего с настоящим христианством, она, насколько я понимаю, есть лишь извращение веры. Настоящее христианство стоит за любовь, прощение и понимание ближних, за терпимость, оно не осуждает того, кто впал в заблуждение, и не видит в нем ничего грешного, нигего, способного возбудить подозрения. Но нет, я не стану донимать тебя проповедями, я просто хочу, чтобы ты поняла — между мной и Бенжаменом существует некое родство душ, некая связь, какими бы различными внешне людьми мы ни были.
В тот раз я спросила его, когда он обрел Бога, и он ответил, но в подробности вдаваться не стал. Сказал, что был в то время моложе, лет тринадцати-четырнадцати, и попал в безвыходное положение, и стал молиться, и молитва его была услышана самым невероятным образом. Прямо на месте! Сказал, что это было своего рода чудом, но так и не объяснил мне, что с ним, собственно, произошло. Сказал, что это его с Богом тайна, что он о ней никогда никому не рассказывал, даже Филипу. Я потом прибавил: «Хотя нет, одному человеку я все рассказал, но то была Лоис. Рассказал, когда она была совсем больна, думал, что ей это поможет».
Вот так разговор и перешел на Лоис. Он начал рассказывать мне о том, что с ней случилось в ту ночь, и из этого рассказа я никогда не забуду ни слова.
Я знала лишь то, что, вероятно, знаешь и ты, то, что известно всем. Она была со своим другом в пабе, там взорвалась бомба, друг ее погиб, она уцелела. Ей, правда, сильно повредило ногу, она потом несколько месяцев носила металлические скобы. Ну и ожоги тоже. В общем-то, если взглянуть с одной стороны, ей страшно повезло, однако больше всего пострадала ее психика, и никто на самом деле не знает, как глубоки эти раны и сколько им потребуется времени, чтобы затянуться. Случается, что они и вовсе не заживают. Очень долго Лоис пребывала в глубоком шоке, потом на какое-то время стало казаться, будто она поправилась, а следом начались рецидивы, которые все учащались. В итоге Лоис впала в полную депрессию и ее пришлось надолго уложить в больницу. По-моему, это произошло два года назад. Насколько я знаю, пролежала она там несколько месяцев, а после вернулась домой, однако родным приходилось постоянно оставаться начеку, чтобы ее не расстроить. Помню, Филип однажды рассказывал мне об этом, вернее, передавал подробности, о которых как-то проговорился Бенжамен. Он сказал, что, когда взорвалась бомба, музыкальный автомат играл «Ты так волнуешь меня» — помнишь эту песню Кола Портера? Так вот, родным приходилось заботиться о том, чтобы Лоис ее не слышала, потому что она от этого сразу срывалась и начинала неудержимо плакать. Они постоянно жили точно на лезвии ножа.
Так или иначе, Бенжамен и Лоис по-настоящему сблизились как раз в то время, когда она лежала в больнице. Он приходил к ней в выходные, уводил на далекие прогулки по холмам. Не знаю, как часто навещали ее родители или тот же Пол, — он-то, может быть, и не навещал никогда, это маленькое чудовище меня ничем удивить не способно, — но связь у нее установилась лишь с Бенжаменом. Они стали называть себя «Клубом Ракалий», по грампластинке, которая им нравилась (помнишь, в школе все называли их «Ракалиями»?), и Бенжамен рассказывал ей обо всем, что произошло за неделю в школе, — просто потому, что не мог придумать, о чем еще с ней говорить, и всегда гадал, воспринимает ли она из услышанного хоть что-то, она ведь никогда ему не отвечала, она вообще никому ни слова не говорила, впрочем, Бенжамен сказал мне тогда, на канале, что на самом деле Лоис все запоминала, каждую крошечную подробность, что она в точкости помнит все его рассказы и в конечном счете знает о его школьной поре больше, чем он сам. Смешно. Тогда-то он и рассказал ей о своем таинственном чуде. И понемногу Лоис начала отвечать ему, начала разговаривать снова, — так Бенжамен и узнал все о бомбе и о том, что произошло с ее другом.
Наверное, то, что Лоис смогла пережить такое, и то, что одним из следствий пережитого стало ее сближение с братом — это еще одно чудо. Понимаешь, Бог присматривает за тем, чтобы из всего на свете проистекало какое-то благо. Впрочем, я обещала не донимать тебя проповедями.
Друга Лоис звали Малкольмом, он отчаянно, всем сердцем любил ее, и тот их, поход в паб был не просто обычным свиданием. Бенжамен знал, что должно было произойти, потому что Малкольм сказал ему об этом, а вот Лоис не знала. Малкольм хотел преподнести ей сюрприз. Он купил кольцо и собирался сделать ей предложение.
Странно, пока я пишу тебе это, перед моими глазами маячат две картины. На одной Лоис и Малкольм сидят рядышком в пабе, на другой, остающейся со мной на срок более долгий, мы с Бенжаменом сидим в сумерках над замерзающим каналом и на фабрике загорается несколько окон, отражающихся в рябой воде. Всего лишь несколько, сказала я, потому что это ставшая призраком, забытая часть Бирмингема, в которую никто больше не заглядывает. Вот только мы заглянули в тот день. Дa и это было ошибкой.
— Так он сделал ей предложение? — спросила я, подталкивая Бенжамена к завершению рассказа, потому что он почти умолк. Слова он произносил теперь очень медленно и к тому же начал дрожать.
— Нет, — ответил Бенжамен. — Нет, так и не успел. Он собирался, однако…
Голос его замер, и я положила ладонь ему на руку. Поступок, вообще говоря, слишком смелый, но только я об этом не думала. Бенжамен был не из тех к кому прикасаются с легкостью, — человеком, к телесным контактам не склонным.
— Понимаешь, — продолжил он, промолчав, как мне показалось, столетия, — тогда-то все и случилось.
И затем сказал:
— О следующих нескольких минутах Лоис ничего не помнит. Никакой боли она не ощущала. Стало совершенно темно, наверное, отовсюду неслись крики, прошло какое-то время, прежде чем она стала хоть что-то различать. А после этого Лоис помнит только одно… она опускает взгляд… и видит Малкольма.
— Где он был? — спросила я, и Бенжамен ответил:
— Она держала в руках его голову.
Могу догадаться, что ты подумала, прочитав эти слова. Я, услышав их, подумала то же самое. Я подумала — глупо, но подумала именно это, — я подумала: надо же, какая романтическая картина. Двое влюбленных. Он умирает у нее на коленях. Может быть, они что-то шепчут друг другу. Бенжамен сказал, что и сам подумал то же, когда впервые услышал об этом от Лоис. Но нет.
— Не его, — сказал он мне. — Она держала не его. Не Малкольма. Не всего. Она держала в руках, его голову. Одну только голову.
И пока я силилась усвоить услышанное, он успел произнести еще несколько слов, он сказал: «Бомба…
Бомба способна делать с человеческим телом ужасные вещи… Ты даже не представляешь… Там были люди…»
И больше ничего. Он заплакал. И я, как полагается, обвила его руками, и он плакал в мое плечо, долго, не знаю как долго, он так рыдал, нас было только двое б том странном, запустелом месте, где мы оказались (а правильнее сказать, затерялись) в тот холодный вечер, которого я никогда не забуду.
Никогда, сколько ни проживу.
Какие же испытания выпадают людям…
Ну вот я и рассказала тебе историю Бенжамена, Лоис и Малкольма. И гадаю теперь, где ты сидишь, читая ее. За тем самым столиком, надеюсь, на площади, под колоннадой. И возможно, твой капуччино остыл.
Пойду-ка, пожалуй, и я налью себе кофе.
Я напишу тебе через несколько дней, расскажу, как прошел уик-энд с Бенжаменом. И ты напиши, когда у тебя побывает Филип. Мы не должны терять связь, ты и я, не должны переставать делиться всем друг с другом. Я так дорожу воспоминаниями о школе, а ведь уже чувствую, как они блекнут. Как же мы веселились тогда, работая вместе над журналом! Я любила то время, и ты была едва ли не лучшим из того, что его составляло.
