Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 10, 2003

Впрочем, ценна следующая мысль того же автора: «За независимость нового государства Украина и воплощение проекта „Украина“ не было пролито практически ни единой капли крови. Поэтому он в буквальном смысле слова бесценный. Ему нет цены, он не оплачен, и потому его должным образом не ценят».

Ну а сравнения типа нижеприведенного пускай останутся на совести авторов (в данном случае — поэтессы Наталки Билоцеркивець): «Что касается русского дракона, то наш Юрий Змиеборець обречен его побеждать — и никак не победить. Возможно, Юрий и змий способны существовать лишь вдвоем?..»

Встречаются, конечно, и более здравые взгляды на геокультурную реальность: «Если понятие интеграции Украины в Европу (или возвращение в Европу, если кому-то так больше нравится) и имеет не мифологическое, но конструктивное содержание, то содержание это, думаю, тождественно созданию в нашей стране зрелого гражданского общества и развитой рыночной экономики. Ни в какой другой „европеизации“ я потребности не вижу» (Александр Гриценко).

Из всего контекста выбиваются две статьи — «Проект „Украина“» Костя Бондаренко и «Украинский культурный герой: Иван Сирко, Нестор Махно, Тарас Бульба» Тараса Шумейко. Возможно, по той причине, что в них заявлено в чем-то максималистское видение Украины: первый говорит о возможности «дерзкого и веселого» украинского будущего — без дерзости и веселья Украина обречена, и именно это весьма красноречиво показало минувшее десятилетие. Второй исследует феномен «мятежного героя» в украинской культуре на примере литературного Тараса Бульбы и вполне исторических — запорожского кошевого атамана Ивана Сирко и героя Гражданской войны Нестора Махно. А ведь именно подобные личности дают Украине надежду на некую максималистскую перспективу, на определенную осмысленность собственного существования.

Да, «проект страны», «проект „Украина“» — это красиво. Но стране крайне необходима и сверхзадача, сверхсмысл существования. А об этом в нынешней Украине никто не говорит, никто не пишет, никто не думает.

Нынешняя Украина как реальная страна, как участник международных и геополитических отношений по большому счету лишена какого бы то ни было продуктивного смысла. Печально, что люди, имеющие репутацию «лучших умов» Украины, начисто лишают даже ее «проект» какого бы то ни было трансцендентного измерения.

«По умолчанию» подразумевается, что сборник репрезентирует как бы всю панораму существующих на Украине геокультурных рефлексий, однако имеет место тонкая манипуляция с сознанием российского читателя: практически все тексты — об одном и том же — о благостности и неотвратимости так называемой «евроинтеграции». Но в украинском общественном сознании, даже в сознании интеллигенции, нет такого единомыслия по этому вопросу, тем более если подразумевается интеграция в НАТО и даже в ЕС.

Единственная позитивная роль «Апологии Украины» в том, что она довольно точно фиксирует весь набор «минималистских» стратегий и стереотипов относительно Украины — по крайней мере авторы-«минималисты» существенно облегчили задачу тем, кто захочет сформулировать, описать контуры и геокультурную матрицу этой самой иной, новой, «максимальной», Украины.

Проблема лишь в том — как и всегда для украинцев, — кто же готов стать максималистом?

Книга начинается так. 16 мая 1965 года четверо молодых музыкантов приехали в Комарово, чтобы играть Ахматовой квартет Шостаковича. Пока длилась музыка, пошел град, сменившийся снегом. Потом выглянуло солнце, взошла радуга. «Я только боялась, что это когда-нибудь кончится», — сказала Ахматова, выйдя на крыльцо.

А за два с половиной века до описываемых событий — и тоже 16 мая — молодым царем была, по легенде, заложена крепость на острове Заячий: Sankt Piter Bourkh.

Волков создал не просто книгу по истории города или даже его культуры. Не только разглядел и подробно исследовал двуликий петербургский миф, намеченный уже Пушкиным, — о городе-мучителе и городе-мученике, — но поступил как петербуржец: создал свой миф: — миф о мифе. Миф (мифос, повествование) ведь не есть создание некой «второй правды», миф есть прежде всего вторая парадигма. А что до легенд — легенды правдивее не-легенд уж тем, что отвечают цельному образу — человека ли, города ли. Что с того, что Петра в тот майский день, может быть, и не было на Заячьем. То есть не было ни орла, ни тесака, ни крестом выложенного дерна. Что с того, что даже точно переданная фраза Анны Андреевны (как и многие ее фразы) похожа на легенду. Из нее вытягивается нить: страха-бесстрашия-стыда-достоинства-терпения — то есть главные темы не только книги Волкова, но и самой истории Петербурга. Как отмечено В. Г. Гаршиным (из дневника Н. Пунина 25 сентября 1941 года[25], А. А. боялась налетов и «вообще всего», а на выражаемые ей восторги по поводу ее бесстрашия отвечала: «Я — не боюсь? Да я только и делаю, что боюсь». Эта книга еще и о том, из какого страха растут — музыка, поэзия, архитектура. Растут, еще как ведая стыд. Эта книга о чисто петербургском феномене: легче сойти с ума, чем изменить духу города — то есть самому себе. Через много лет поэт совсем другой дикции — московский поэт — скажет: «Нам, как аппендицит, / поудаляли стыд». Книга Соломона Волкова — о другом месте и другом времени: до операции.

Можно ли говорить о культуре Петербурга, не сводя повествование к архитектуре и литературе? Оказалось, что можно. Музыка, театр в целом и балет в частности, живопись, ну и, конечно, поэзия и архитектура — и все равно прежде всего музыка — в стуке топоров, в вертикалях шпилей, в страшных паузах глухоты: волнах невских наводнений, волнах разгневанных толп.

«Музыка — это ветер, и шелест, и говор, и стук, и хрустенье, и визг… Зачем нет регистра „ветер“, который интонирует десятыми тона?» (Илья Сац).

Не случайно же, что именно петербургский поэт жаловался, что не слышит больше музыки. Соломон Волков — историк культуры, но прежде всего — музыкант. От этого так интересно в книге все, так или иначе относящееся к музыке. А с нею оказываются связанными и художники «Мира искусства», напитавшиеся Чайковским, и Ахматова, слушающая Шостаковича, и Юдина, читающая с советской сцены Хлебникова и Пастернака. Ну и, конечно, балет: Петипа, Фокин, Баланчин — самое умышленное искусство в самом умышленном городе, классицизм, царство пропорций и стиля, строгие линии — кордебалет дворцов вдоль набережных — или другое: барбочная фантазия постановок, маски, маски, акварельная бесплотность воздуха, в котором парит нарисованная танцовщица, — а на улице праздник — кареты, кареты, газовые фонари. Лиза вторая, бросающаяся в Зимнюю канавку, — Лиза первая, выходящая замуж, поэзия в музыке, музыка в поэзии и город-декорация, город как вечно меняющийся, но в своей призрачности постоянный задник сцены, — все это великолепный сюжет этой великолепной книги.

Поразительна плотность этой энергии творчества, замечательно переданная автором, ибо и автор ею заворожен. Энергией замысла: от болотистого черновика и видения Города над ним — к его драматическому воплощению. Заворожен превращением черновика в беловик.

Pro specto = смотреть вдаль. Это — замысел зрения. Город не на сейчас, город на перспективу. Парадная литография «Панорама Петербурга» гравера Алексея Зубова, где уже изображены здания, которых еще нет в природе. Звуки парадов. Российский парадный подъезд: плац, плац, плац. Каллиграфия Росси.

Книга подробна, как сам город. Эта подробность изображения — не сводимая ни к «натуральной школе», ни даже к акмеизму — отразилась и в повествовании. Как обычно, читатель Волкова получает тут множество подарков — бесценные детали вроде известной, но легко забываемой фразы Анненского, присутствовавшего при пощечине Волошина Гумилеву: «Достоевский прав — звук пощечины действительно мокрый». Или — интересное и менее известное признание Ахматовой (о той же истории с Черубиной): «Очевидно, в то время (1909–1910 годы. — И. М.) открывалась какая-то тайная вакансия на женское место в русской поэзии. И Черубина устремилась туда. Дуэль или что-то в ее стихах помешали ей занять это место. Судьба захотела, чтобы оно стало моим». Забавный twist, как говорят англичане, к образу А. А. Но вот и другое о ней же: Ахматова отказалась выступать на вечере, где Блок должен был читать «Двенадцать», — и Блок назвал это в своем дневнике «поразительным известием». Неожиданное и смешное — Баланчин об Айседоре Дункан: «танцует, как свинья». Неожиданное и зябкое: «Это „всего лишь музычка“, но в ней есть яд» (Михаил Кузмин о своих музыкальных сочинениях). Казалось бы, энциклопедии невозможно читать подряд — а от этой книги не оторваться.