Тут передышек не было. Как не останавливается станок, если под резец попала человеческая рука — не останавливалась и эта машина. Она даже не была настроена на специальные издевательства, просто она работала день и ночь. Не с людьми, а с номерами. Сон, одежда и прочие естественные потребности номеров просто не были предусмотрены. Предусмотрено было топливо: пайка хлеба. Потому что номера должны были работать. На великих стройках коммунизма — выполнять план. Но планы надо было перевыполнять, а топливо — экономить. То и другое — на конкретные проценты: у машины была своя отчетность. И номера обращались в лагерную пыль, а тогда, чтобы выполнить план, машина подавала по конвейеру новые. Павел был просто одним из них, и его дело было — таскать носилки с бетоном. Умри он — движение носилок не остановится, просто будет их таскать следующий.
Но Павел как раз умирать не хотел. Он был совсем еще живой, и приматывал к прохудившимся сапогам брошенные автопокрышки, и жевал сосновые иглы — в добавление к пайке. Ни одной из зэковских мелких хитростей выживания он не пренебрегал, изучил их до тонкостей и упрямо надеялся остаться живым все десять лет. И выйти, и вернуться к Анне и к мальчикам. А такие мысли опасны. От таких мыслей человек перегорает изнутри, потому что где надежды — там и страх.
— Психуешь, парень, — урезонивал его бывалый каменщик Трифон из их бригады. — А ты не психуй, ты легше все бери. Второй срок — он для всех самый трудный, а дальше уже как по маслу. Верь слову: третий раз ухом не поведешь. Ты еще молодой, тебе сидеть и сидеть.
В войну 14 года этот Трифон был фельдфебелем, и любил теперь поучать новичков, как в свое время — необстрелянных солдат:
— Гляди орлом, ходи женихом! От смури мухи дохнут!
Павел понял ценность совета, да и стыдно стало. Что он — миски лижет или чужие окурки клянчит? С чего это Трифон нотации читает, будто он вот-вот опустится? Но видно, значит, что он психует. Мысли не прогонишь, но хоть внешне-то — можно за собой последить? Он представил себе, что на него сейчас смотрит Алеша — «папина обезьянка», как, смеясь, называла его Анна. Молодая, веселая дерзость охватила его: смотри, сынок! Смотри орлом!
С этого дня, сам того не зная, он стал настоящим зэком. Имеющим шансы выжить, а сдохнуть — так сдохнуть весело. Оказалось, что те, с кем пришлось сидеть — интереснейшие люди, каждый со своей житейской мудростью, а иногда и с идеями до того завиральными, что любо послушать. Не соскучишься. Как же он раньше не замечал?
Чего стоил один Михаил Борисович, напарник Павла по носилкам! Уже совсем пожилой, он спасался через медчасть, иначе бы ему и года не протянуть на такой работе. Полежит недельку — выйдет. Поработает — опять полежит. А ведь чтобы полежать — нужно температуру тридцать восемь, иначе и фельдшерица смотреть не станет. А у ослабленного человека — как раз температура редкость, на температуру организм последние силы кидает. Если есть, что кидать. Михаил Борисович, со странной для очевидного еврея фамилией Каценко, проникся к Павлу симпатией за те же носилки. Потому что носилки таскать по-разному можно: идут в горку — основной вес на заднего, вниз — на переднего. И нагружать их можно по-разному. Павел был сильнее. А это значило, по лагерным порядкам, что мог бы заставить слабого напарника «ишачить», избив или просто пригрозив. И сэкономить себе силы на дальнейшее выживание. Конечно, у Павла была другая логика, и он по обязанности сильного главный вес брал на себя. В благодарность Михаил Борисович поделился с ним некоторыми секретами.
Оказалось, в медчасти — медсестра латышка, Эмма ее зовут. И она зэков жалеет. Вколет кубик скипидара под кожу — и готово дело: под сорок температура. Еще молоко можно вкалывать, с тем же результатом. Откуда молоко? А, в медчасти все есть, если для хорошего человека. Часто, конечно, нельзя. Надо очень осторожно, чтоб таки никто не заметил. Пускай Павел попомнит, если прижмет. И — никому ни слова, а то погорит наша Эмма.
Этот Михаил Борисович, как понял Павел из его рассказов, к началу революции был себе благополучно в Вене. Вовремя перевел их России все дела и немалые деньги. Ой, ну там тоже была война, но все-таки не сравнить. А он успел еще до войны, и семью перевез. Да-да, у него там сейчас жена и взрослый сын, вполне благополучны. Потому что Михаил Борисович — человек с деловым чутьем. И только раз в жизни это чутье ему изменило: когда в России начали НЭП, и он, как дурак, сунулся торговать. И очень удачно поначалу: поставки каучука — золотое дно! И он — идеальный посредник был: и языки, и знание дела. Раз поехал — хорошо приняли, два поехал… А на какой-то раз не уехал. Нет, его вовсе не сразу арестовали. Ну, там была целая история. Записать его жизнь — так прямо роман. То вверх, то вниз. Он как-нибудь расскажет — Павел обхохочется.
И вот он, к изумлению Павла, оказался убежденным сталинистом. Павел раньше думал, что он шутит, но — нет, совершенно серьезно!
— Ой, ну коммунизм тут ни при чем, как вы не понимаете! А если мне импонирует — мощь? И что — только мне? Я не знаю, что такое справедливость, и с чем ее едят. Я ее никогда не видел и вообще сомневаюсь. А что я вижу? Огромная мощь огромной страны — и вся на то, чтобы один-единственный человек делал все, что он хочет. Вы думаете, это дорогая плата? Так нет! Это за всю историю — единственный случай. Что вы мне про фараонов, им и не снилось! Того нельзя, этого нельзя, бога переименовать — и то нельзя. А ему — все можно! Вы понимаете или нет: все! Вам это не бьет в голову? Так я не понимаю, кто из нас русский.
Вы думаете — почему его любят: от малых детей до тех, кто сегодня при нем, а завтра — в камере? Ой, пропаганда, при чем тут пропаганда? Она всегда была и будет. А просто люди любят всемогущество. Захочет — посадит, захочет — выпустит. Захочет — и назначит в лучшие писатели, или там певцы. Вы знаете, какие случаи бывали? Сегодня зэк, завтра академик!
— А послезавтра — снова зэк? — усмехнулся Павел.
— Ну, возможно, так и что с того? Такая игра, такие ставки! Вот войдут сейчас, скажут вам «на выход»- вы ж бывший офицер! — и вот у вас совсем другая жизнь, и через неделю вы маршал. Огромная, огромная сила — и мы к ней причастны, мы ее и делаем — от маршала до последнего зэка! Это само по себе опьяняет! Абсолют!
— А потом — похмелье?
— Ну и похмелье. Вы что, никогда не напивались? Что вы на меня так смотрите: думаете, я сумасшедший? Ничего подобного, я просто понимаю время. Оно такое, и в нем есть своя прелесть. И Сталин, по-своему, великий человек. Он бы и дня не продержался, если б не понял — чем импонировать. Он таки умеет.
— Я — даже воздержусь от возражений, — повел Павел плечом.
— Ну, вы ж не думаете, что я побегу на вас стучать? Или я задел ваши национальные чувства? Так если бы я не был по душе русским — разве б я понимал этот размах крайностей. Только не надо этих банных шуточек…
— Чего? не понял Павел.
— Ну, этого: «Или снимите крест, или наденьте трусы»… Поверьте, я уже наслушался. И даже это не изменило моего отношения. С чего бы иначе меня потянуло в Россию?
Доспорить они не успели. Такие долгие разговоры зэкам удавались редко. А через пару дней Михаил Борисович снова «дошел» и отправился в медчасть, откуда уже не вернулся. То ли умер, то ли ему повезло там «зацепиться», как он надеялся. Павел потом мучительно пытался вспомнить: то ли имя его он когда-то раньше слышал, то ли даже видел в лицо — когда-то давно. Но так и не вспомнил. Он таскал теперь носилки с другим, нагловатым ростовским парнишкой. И видел, что парнишка все примерялся: зацепиться или нет? Ну-ну, пускай примеряется. Павел без поблажек следил, чтобы вес им распределять поровну. В стычках, он знал, побеждает тот, кто готов ближе подойти к краю. И не шпане с бывшим фронтовиком тягаться.
— Мама, во! Смотри, какие крупные! Сварим плов, да? Сварим?
Алеша гордо вытряхнул из сеточной сумки дневной улов мидий. Они пахли йодом, и на фиолетовых их боках рыжей шерстью налипли непросохшие еще космы водорослей.
— Огромные! Где ж ты такие добыл? — восхитилась Анна.
— На шестнадцатой станции. Там, понимаешь, есть такая скалка — с одной стороны помельче, а с другой — во! Только выныривать плохо, если волны. Я раз зазевался — как меня об скалу шмякнуло!
— Ты бы поосторожней, сынок, — только и осталось вздохнуть Анне. Этим летом Алеше было уже девять, и думать нечего держать его все лето дома. Анна предоставила ему свободу ездить самому на море, и даже не слишком волновалась: он научился плавать еще при Павле. Вечером она смазывала ему сметаной сожженные солнцем лицо и плечи, слушала захватывающие рассказы, каких агромадных бычков наловил на самодур неизвестный ей Петька и догадывалась, что знает далеко не обо всех приключениях самостоятельного своего сына. Она сварила плов, как он любил: половина риса — половина мидий.
