Юра поблагодарил и направился по указанному маршруту. Столовую он нашел легко. Скучная бетонно-стеклянная постройка начала семидесятых годов напомнила ему здание аэровокзала в Гвинее – такая же обшарпанная серая коробка, и стекла побиты, а те, что не побиты, пыльные, грязные до полной непрозрачности. На самом деле столовая была не столовая, а называлась, если судить по вывеске, «Кафе «Оазис»», ни больше ни меньше. Во всяком случае, других заведений общественного питания Юра поблизости не обнаружил, как ни вертел головой.
Он потянул дверь, вошел и огляделся. В самом уютном углу просторного зала, действительно, как и сказала тетка в очереди, сдвинув два тонконогих столика, заседала тихая компания при бутылках и стаканах. На Юру едва взглянули. В целом же «Кафе «Оазис»» было пустынно, рельсы раздачи пусты, свет сумрачен, огромные алюминивые кастрюли на открытой обзору кухне холодны даже на вид, так как обеденное время кончилось. За буфетной стойкой дремала или вовсе спала, опустив голову на сложенные руки, буфетчица в белом, чуть измятом кокошничке. Под кокошничек были подколоты темно-рыжие, скрученные в жгуты пряди. Юра решился подойти и потревожить спящую красавицу – очень уж голоден был.
– Мадам, – деликатно постучал он по стойке, буфетчица спала-таки крепким сном. – Мадам, я бы купил у вас чего пожевать. Хотя бы хлеба несколько кусков. И чаю стакан. Вас ведь Мила зовут?
– Ну да, – зевнула буфетчица, не открывая глаз. – Каждая собака знает, как меня зовут. Что надо-то, я не расслышала?
– Перекусить чего попроще. Но я не собака, вы ошибаетесь. Я просто очень голодный человек.
Буфетчица сонно похлопала глазами, а потом уставилась на Юру, сначала в недоумении, потом с испугом, а потом…
– Юра, – прошептала она, – Юрочка… Сон мой ласковый. Ты меня узнаешь? Юрочка…
И Юра понял, что в этот миг он совпал сам с собою во времени.
– Люда… – так же тихо произнес он. Перед ним во всей своей потрепанной и чуть – в самую сладость – перезрелой красе предстала школьная его подружка и первая женщина Людмила Лигачева. – Люда, – повторил он. – Я тебе рад. – И понял, что ничуть не лицемерит.
– Только слова мне не говори, Юрочка, – все так же тихо шептала Людмила. – Я такой радости не ждала. Ты моя сегодняшняя награда. Пойдем. Тихонечко только. Пойдем-пойдем…
* * *
В подсобке кафешки все и произошло, без лишних слов, торопливо и неловко, как в тот первый раз на закатном бережку в сухих травах. Потом еще и еще – страстно и отчаянно, безоглядно и бесстыдно.
– Вот какие мы с тобой, Юрочка, – оставленные, – вздыхала Людмила, сбивчиво, бестолково, из конца в начало и со слезами освобождения рассказав свою печальную историю и выслушав Юрину, которую он изложил скупо и коротко, в три слова. Она вздыхала, поправляла лифчик, потерявший десять минут назад пару крючков. Поправляла так, будто с собою наедине или будто любовники они с Юрой уже привычные, и высоко подбирала упавшие на плечи волосы. Не было в них прежней свежей тяжести, заметил Юра и не дал скрутить рыжий жгут, сбил пятерней, смял в ладони и уткнулся лицом в жесткие от краски пряди.
– Рыжик, – вспомнил он.
– Да уж, я всегда помнила, – вздохнула Людмила, – всю красоту из-за тебя краской вытравила. Вот – пользуйся теперь уж чем есть.
– Придется, – усмехнулся Юра. – А почему мы оставленные? Ну, я-то… А вот ты? У тебя ведь кто-то есть?
– Я много кем оставленная, начиная с тебя да с дружка твоего Витюши. И много кого сама оставила с отвращением к себе. А что до того, есть ли кто… Ну а как же, Юрочка? Как же женщине в расцвете лет без кого-то? Всегда кто-то есть, лучше ли, хуже, а то и вовсе старый веник, что и выбросить надо бы, да нет ему замены и вдруг еще сгодится в какой момент. Случаются же моменты?
– Старый веник, значит?
– Теперь уж да. Раньше-то ничего был, почти гожий и опять-таки не из простых, из инженеров, начитанный, было о чем и поговорить. То есть это он все говорил, а я слушала, рот разиня. А теперь у него со способностями к этому делу совсем никак – без водки, а с водкой – на разговоры развозит, на умственное дрочилово. До интимностей доходит редко, вперед засыпает, но пусть уж так, чем прямо на мне. Вот когда убить готова! А для философских разговоров я ему глупа вдруг стала, потому что женщина. Раньше-то он не знал, что я женщина, люди добрые! Можно подумать, скрывала я от него такое постыдное обстоятельство! – развела руками Людмила. – И теперь он, обманутый бедняжка, и собирает ООА в зале, что ни день.
– Что за ООА? – изумился Юра. – Акционерное общество задом наперед? – Газеты он иногда читал, заходя в библиотеку, и знал, что теперь все на свете акционируется, растаскивается по кусочкам.
– Акционерное! Как бы не так! Общество оголтелых алкашей, – язвительно перевела Людмила, – и женоненавистников, потому как при каждом паразите недовольная недотисканная баба, которая пилит, злится и гоняет, едва увидит глаза налитые. А когда такое было, чтоб у этих да не налитые? Никогда такого не было. А ну их! Юрочка…
– Что?
– Возьми меня замуж. Вот прямо завтра. Тебе ведь жениться-то не запрещено по закону, нет? Я теперь угомонилась с гулянками. Раньше много пила и колобродила от горя, чтобы забыться после той истории с Витюшей да с твоей женитьбой, а теперь так – редко дышу, ни жива ни мертва. И от вина никакой утехи не стало, и настоящей мужской ласки не сыщешь. Здесь одни алкаши, да старичье, да школьнички-переростки зеленомордые под подол заглянуть норовят, а потом по кустам спускают из своего сопливого, на большее их не хватает, куда уж. А жить-то хочется, и в любви жить. Возьми меня замуж, Юрочка, очень тебя прошу.
– Возьму, – сказал Юра и сам себе поверил. – Возьму, если сейчас же меня накормишь. Я сюда, вообще-то, поесть пришел, а не любовь крутить и не жениться, – улыбнулся он. – Но раз такова цена…
– Господи! Накормлю, Юрочка. Там у девок пюре осталось в кастрюле, не все домой унесли, но пюре у нас теперь из порошка, непонятное. Еще сосиски покрошу в пюре. Сосиски тоже непонятные, импортные, пластмассовые какие-то, но яйцом залью, в электрическую печку суну, и будет тебе запеканка съедобная. Целая миска. И свежего хлеба, и компота яблочного… Или кофе? У меня своя банка растворимого, не разворованная. Кексы, правда, позавчерашние, для проезжающих. Они все метут. Ну, пойдем в зал. Ты там на дурацкие разговоры не обращай внимания. Евгеша, веник-то мой поганый, метет языком, треплется, пьяненький, а мужики ничего не понимают, но поддакивают и дружненько опрокидывают. Ненавижу… Юрочка? Хочу за тебя. Правда, возьмешь?
– Обещаю.
Их довольно долгого отсутствия, казалось, не заметили. Людмила усадила Юру за столик, что поближе к буфету, и зашмыгала туда-сюда, хлопоча. В ней будто прибавилось живого тепла и блеска, и даже дурно выкрашенные волосы засияли по-новому – жаркой красной медью. Жар этот был столь силен, что его спиной почувствовал названный Евгеша, «старый веник», и раздражился, не отдавая себе отчета о причине раздражения. И захотелось ему Милку, ненасытную кошку, пошпынять, подразнить, но тонко, по-ученому, как бы издалека.
– Во-от, глядите! Грядет баба! Женщ-щщна! – начал он, скашивая пьяный глаз на Людмилу. – Скажите мне, дрр-зья, – продолжил он, сначала запинаясь, а потом разошелся и вещал уже патетически, – что может женщина протриво… мгм… про-ти-во-п-ссставить безупречной логике, непррр… не-о-про-вержимым аргументам и блестящим примерам? Что она может противопоставить? Только непристойные и нелепые выкрутасы вкупе с пустыми попреками, больше сходными с нечленораздельным и похотливым кошачьим мяуканьем, нежели с разумными человеческими речами!
– Кто бы говорил про разумные речи! – не выдержав, фыркнула Людмила. – Куда уж вам понять женщину разбодяженными мозгами? Или душонками вашими? Да и какая у вас душонка? Так, шарик надувной с пищалкой – воздух выходит, он и пищит свое мнение о всяком о разном. И пищит, и пищит – никого не слушает, пока пищалку не заткнешь или сам не сдуется.
– Это о чем же она говорит, товарищи?! – взревел Евге-ша, обращаясь к собутыльникам. – Что-то непонятное приличному человеку. Что-то бессвязное и бессмысленное.
– Где ж тебе понять, – фыркнула Людмила. – И вообще… Мы с разных планет, Евгеша.
– О! А я-то все смотрю… Я-то все смотрю: ты на гуманоида не больно-то похожа, – сострил паразит Евгеша. – Потому молчи и слушай, что великий человеческий разум говорит. Но сначала… за нас, гуманоидов! – поднял он стакан и продолжил под одобрительное и сонное хрюканье аудитории: – Понять женщину! Понять женщину невозможно по вышеизложенным причинам. И еще. Женщина – инструмент, это я вам как инженер-механик говорю. Женщина – инструмент. При обращении с любым инструментом нужен навык, сугубая привычка. Женщину понимать не надо, к ней надо привыкнуть и привычно пользоваться.
