На мгновение воцарилась полная тишина. Затем занавес раздвинулся, и оттуда на инвалидном кресле выехал седовласый мужчина. Сперва я его не узнала, потому что первым делом в глаза мне бросились инвалидное кресло и две беспомощных ноги, аккуратно прикрытые клетчатым пледом. Но затем разглядела знакомые темные глаза, улыбку и довольно красивое, хотя и жестокое лицо, а также мускулистые руки, торчавшие из-под засученных рукавов джинсовой рубахи.
— Ну, привет, вездесущая сука!
Это был Поль-Мари Мюска.
Мне показалось, словно меня с силой толкнули в грудь. И не из-за «милого» приветствия Поля, а от неожиданности. Черты его лица не претерпели особых изменений. Седые волосы были так коротко подстрижены, что отчетливо проступали контуры черепа. Он, пожалуй, несколько похудел; исчезла жесткость, даже грубоватость, прежде столь ему свойственная, уступив место некой свирепой красоте. Но выражение лица было прежним, и взгляд тот же — оценивающий, смутно враждебный, подозрительный; и все же в глазах порой мелькали шутливые искорки, делая его похожим на добродушного тролля.
— Что, не ожидала меня увидеть? — сказал он. — Слышал я, что ты в Ланскне вернулась. А вот тебе моя сука вряд ли обо мне говорила. Да и зачем? Я ведь для бизнеса теперь не гожусь.
Я глаз не отвела и спокойно ответила:
— Если ты имеешь в виду Жозефину, то о тебе она действительно не упоминала.
Он хрипло рассмеялся, закурил «галуаз» и сказал:
— Она терпеть не может, когда я здесь курю. И терпеть не может, когда я пью. Ну что, виски?
Я покачала головой.
— Нет, спасибо.
Он налил себе двойную порцию из бутылки, стоявшей на барной стойке, и сказал:
— А ведь я это кафе построил, можно сказать, на пустом месте. И при мне оно работало как часы. Целых шесть лет! Конечно, теперь ей нравится делать вид, что оно всегда ей принадлежало и мне она ни гроша не должна. Действительно, с какой стати? Я ведь только имя свое ей дал да заботился о ней — платил за ее наряды, терпел ее дурное настроение; а стоило между нами кошке пробежать, и она меня из дому вышвырнула, точно шелудивого пса! — Он снова безрадостно засмеялся и выдул из ноздрей кольцо дыма. — Полагаю, за это мне тебя надо благодарить. Это ведь ты ей внушала всякую чушь. Ну что ж, надеюсь, теперь ты довольна. — Он отхлебнул виски. — Ведь я-то угодил в точности в то самое дерьмо, где ты и хотела меня видеть.
Я посмотрела на него.
— А что с тобой случилось?
— Тебе-то какое дело? Или, может, теперь решила заняться мной? Когда я в полчеловека превратился?
Я проверила его ауру. Ее цвета, как я и ожидала, были такими же грязными, как и прежде, и среди них по-прежнему мелькали сердитые всполохи дымно-красного и неприятно-оранжевого, похожего на обгорелую апельсиновую корку. Но в этом мраке виднелись и проблески жизни: магазинная стойка, полки с оптикой, какой-то предмет, горящий на обочине дороги… Вот он, мой Рыцарь Кубков, поняла я: этот рассерженный, сломленный человек, исполненный презрения ко всему на свете.
— Вечно тебя к убогим тянуло. К самым безнадежным. К речным крысам, например. К этой старой суке Арманде. И к моей Жозефине… — Он снова злобно, даже с ненавистью, хохотнул. — Уж она-то небось тебя удивила. Кто бы мог подумать, что в ней такое таится? Вышвырнула меня из моего же собственного дома, да еще и полицией пригрозила, а когда я через полгода вернулся, чтоб забрать кой-какие свои вещички, оказалось, что она уже подцепила этого своего рыжего и он строит ей судно! Да к тому же еще и беременна! Ничего не скажешь, веселые были деньки. — Он судорожно затянулся сигаретой и запил ее последним глотком виски. — Но ты, конечно, все это уже знаешь, — и он снова одарил меня своей безрадостной улыбкой. — Скажи только, вы с ним по очереди или сразу все втроем? Так или иначе, а он, должно быть, уж больно вам обеим по вкусу пришелся, раз вы…
— Заткнись, Поль! — раздался у меня за спиной чей-то хриплый голос.
Я обернулась и увидела Жозефину. Она стояла совсем рядом, и лицо ее было бледно от гнева.
Поль снова рассмеялся своим безрадостным смехом и вмял сигаретный бычок в опустевший стакан.
— Оп-ля! А вот и наш палач явился! Ну, теперь худо мне придется. — Он одарил Жозефину широкой, полной ненависти улыбкой. — Между прочим, мы с Вианн просто болтали по-дружески за стаканчиком виски. Старых друзей вспоминали, старую любовь… А у тебя как утро прошло, моя прелестница?
— Я сказала: заткнись! — рявкнула Жозефина.
Поль пожал плечами.
— Или что? Что ты со мной сделаешь, любовь моя?
Но Жозефина, не обращая на него внимания, повернулась ко мне:
— Я все собиралась рассказать тебе, правда собиралась. Просто не знала, с чего начать.
Бледность уже исчезла с ее лица, сменившись ярким румянцем, и я практически впервые со дня своего приезда вдруг почувствовала в ней ту прежнюю печальную, неуклюжую, неразговорчивую Жозефину, какой она была восемь лет назад; ту, что крала у меня с прилавка шоколадки просто потому, что не могла удержаться.
Меня вдруг буквально захлестнула волна печали. Что же с ней случилось, с Жозефиной Бонне, лелеявшей такие великие, такие смелые планы и мечты? Мне казалось, я вырвала ее из лап Поля-Мари. Но теперь вдруг выясняется, что она так и осталась его узницей. Что же все-таки случилось? И нет ли в том моей вины?
Жозефина быстро на меня глянула и сказала:
— Давай пройдемся. Мне что-то вдруг захотелось подышать свежим воздухом.
Поль усмехнулся и закурил еще одну сигарету.
— Иди, иди, оправдывайся.
Следом за Жозефиной я вышла на улицу, но сразу начинать разговор ей явно не хотелось, и мы просто прошлись немного — мимо церкви, через площадь и вниз по вымощенной булыжником улице к реке. Но когда мы вышли на мост, она остановилась и, облокотившись о парапет, стала смотреть на воду. Бешеный поток под нами цветом напоминал чай с молоком.
— Вианн, мне так жаль… — начала она.
Я посмотрела на нее.
— Ты не виновата. Это же я отсюда уехала. И оставила вас обоих. С моей стороны это был чистый эгоизм. Ну и чего, собственно, можно было ожидать?
— Я не понимаю… — Вид у нее был крайне сму-щенный.
— Я знаю насчет Пилу, — сказала я.
Она смотрела на меня и явно ничего не понимала:
— Насчет Пилу?
Я улыбнулась.
— Пилу — чудесный мальчик, Жозефина. И ты совершенно справедливо гордишься им. Я бы тоже гордилась. А что касается его отца…
Ее лицо исказилось.
— Пожалуйста, не надо…
Я положила руку ей на плечо.
— Да все нормально. Ты не сделала ничего плохого. Во всем виновата я. Это же я вас свела. А сама взяла и уехала. Да и потом, когда Ру приехал в Париж, я решила не обращать внимания ни на что, хотя все говорило…
Жозефина как-то странно на меня посмотрела и переспросила:
— Ру?
— Но… разве ты не его имела в виду? — удивилась я. — Ты ведь хотела мне признаться, что Ру — отец Пилу, так?
Она покачала головой:
— Нет. На самом деле все гораздо хуже.
«Хуже? Куда уж хуже?» — подумала я.
Она села на парапет.
— Я правда хотела тебе рассказать. Но все никак не могла придумать, как это сделать. Ты так мной гордилась — тем, на что я решилась тогда: оставила мужа, взяла кафе в свои руки. Но ведь я в конце концов так и не сумела догнать тот поезд…
— Зато у тебя есть Пилу, — напомнила я ей.
Жозефина улыбнулась.
— Да. Пилу. И все это время я лгала ему, потому что правда была для меня невыносима. И точно так же я лгала тебе, Вианн, потому что мне хотелось, чтобы ты думала, будто я все-таки добилась в своей жизни чего-то большего…
Я хотела возразить, но она остановила меня.
— Пожалуйста, Вианн, дай мне договорить. Я так хотела, чтобы ты мной гордилась. И чтобы Ру тоже мной гордился. В мечтах я была в точности такой, как ты, — этаким свободным духом, который летит куда хочет. Никаких связей, никакой семьи. Поль уехал. Ты тоже покинула Ланскне, и я вовсю строила планы об отъезде, но тут вдруг обнаружила, что беременна. — Жозефина умолкла, и на лице у нее появилось какое-то странное выражение: нежность, смешанная с горькой печалью. — Сперва я просто поверить не могла. Я ведь думала, что не могу иметь детей. Мы с Полем так долго пытались завести ребенка, и вдруг, стоило ему уйти из дома… — Она пожала плечами. — Более неудачного времени и придумать было нельзя. Я же совершенно готова была уехать. Но Ру убедил меня остаться — по крайней мере, до рождения ребенка. А потом, когда я его увидела…
— Ты в него влюбилась.
Она улыбнулась.
— Да, так и было. Влюбилась. А потом, когда Пилу подрос и начал задавать вопросы об отце, я стала ему врать: рассказывала, что его отец — пират, моряк, солдат, авантюрист, да кто угодно, только не Поль Мюска, только не тот жалкий трус, который избивал жену, но сразу сбежал, стоило ей против него восстать!
