До тех пор, пока я не увидела Валентэна.
Он был бледнее Ариадны, прозрачно-мертвенной бледностью человека, который вот-вот упадет в обморок. Шутя мы называли его Пьеро, но в то мгновение его будто и впрямь присыпали белой пудрой.
Я сказала ему:
– Похоже, не у всех русских сегодня хватило варварства овладеть чужой пастушкой…
Когда-то мы втроем договорились не ревновать друг к другу, но, конечно, мне все равно было обидно. Поэтому я взяла Валентэна за руку и призывно взглянула в ангелическое лицо, опушенное льняными кудрями. В больших глазах застыли слезы.
– Не грусти, – с улыбкой сказала Ариадна, – в Галлии много других пастушек. Это когда-нибудь должно было закончиться.
Он вырвал руку и кинулся прочь – я рассмеялась вслед. Что мне еще оставалось делать?
В тот вечер мы потеряли его из виду, и два дня он не казал к нам носу, так что в конце концов я сама отправилась к нему в гостиницу, все еще раздумывая, не одарить ли нежного юношу тем, в чем отказывала ему ты. Недовольный хозяин проворчал, что не видел русского месье уже два дня. Наверное, гуляет где-нибудь, добавил он.
Только к концу недели мы сложили части головоломки: заметка о бросившемся в Сену юноше, оставленная на мосту шинель с визитными карточками Валентэна в кармане… Было поздно даже искать тело – если не съели речные рыбы, воды Сены давно унесли бренные останки.
Скажи мне, ты хотя бы плакала? Я никогда не спрашивала, но ты плакала о нем? Он таскался за тобой полгода, верный паж и преданный паладин, ты смеялась над ним, дразнила недоступной наготой, но ведь после смерти он заслужил хотя бы нескольких твоих драгоценных слезинок?
Он бы сравнил их с жемчугами – да, оригинальные сравнения никогда не были его сильной стороной.
В «Бродячем кролике» летнее солнцестояние всегда отмечали специальным представлением. Мне не хотелось идти, но ты сказала, что будешь танцевать, и кривила губы так жалобно и капризно, что в конце концов я согласилась.
Поначалу нам с Ариадной пьеса не понравилась: то была история дряхлого умирающего Пьеро, а мы были слишком молоды, чтобы думать о смерти от старости. В поисках спасения Пьеро бежал к врачам, потом – к священникам, следом – к новомодным шарлатанам, но никто не в силах был помочь ему. К нему пришел Арлекин и привел акробатов, актеров, поэтов, ораву танцовщиц, трех волшебников, толленбургских студентов-гуляк и путешественника с Тапробаны. Все вместе они запели гимн «Кролика»:
Мы не строим строгой мины,
Всякий петь и пить готов!
И тут, поначалу никем не замеченная, на сцену вышла ты.
Синий плащ скрывал тебя с головы до пят, и мы с Ариадной, переглянувшись, решили, что, вероятно, под ним ты совсем нагая.
Ты прошла вдоль задника и безмолвно присела на скамью. Поэты читали свои стихи (поэты были настоящие), танцовщицы одна за другой кружились в танце, Пьеро мало-помалу оживал и смеялся вместе со всеми. В конце концов все пустились в пляс, казалось, только ты оставалась неподвижной. Кто-то обратил на тебя внимание и попытался увлечь за собой. Медленно, словно нехотя ты поднялась со скамьи, а потом сбросила плащ.
Мы с Ариадной ошибались – ты была закутана в тончайший тюль, но на этот раз на нем были нарисованы кости. Ты повернулась к зрителям, и все увидели, что лицо твое закрывает маска – улыбающийся оскал черепа. Актеры замерли, а ты, взяв за руку Пьеро, повела его за кулисы… хоровод гостей потянулся следом как зачарованный. Но едва ты уже почти достигла занавеса, снова заиграла музыка – и ты пустилась в пляс.
Наверное, то был лучший твой танец – сначала сомнабулически-медленный, потом все быстрее и быстрее, движения резче и порывистее, нарисованные кости кружились, словно листья, подхваченные ветром. Пьеро, Арлекин, волшебники, танцовщицы и студенты неслись вслед за тобой по сцене.
Внезапно ты сорвала маску – и я увидела, что ты смеешься. Рот твой был распахнут в гримасе хохота, глаза закатились, лихорадочный румянец покрывал щеки. Танцоры пели:
Наш тесно-дружный хоровод
Под землю ты зовешь,
На небо, на небо, на небо уведешь!
Ты скрылась за кулисами – а следом за тобой Пьеро и его гости.
И в тот же миг из-за кулис колесом выкатился на сцену Арлекин. Перекувырнувшись, он остановился прямо напротив нас и радостно закричал:
– Несчастный Пьеро умер!!!!
Мы с Ариадной посмотрели друг на друга и без слов поняли: это был реквием по Валентэну.
Через неделю Серж увез тебя в Довиль, и наша троица распалась. Мы делали вид, будто верим в новую встречу грядущей осенью, но, наверное, все понимали – что-то закончилось. Не знаю, что нас развело – гибель несчастного мальчика или вакханалия, которой ты почтила его смерть, – но мы больше не могли быть вместе.
На последнем балу Валентэна Ариадна сказала: «Это когда-нибудь должно было закончиться». Ее слова оказались пророчеством – все закончилось: наша дружба, а потом и вся Европа нашей прекрасной юности. На следующий год началась война, Ариадна вернулась в Россию, я потеряла тебя из виду.
И вот сейчас я говорю с тобой из сорок второго года, Марианна, милая моя Марианна, я говорю с тобой из Парижа новой войны, из Галлии, захваченной варварами. Что я могу сказать тебе? Если б мы знали, что нас ждет, – разве б мы жили иначе? Разве мы могли бы жить иначе?
Сегодня картонный прямоугольник, исписанный на обороте славянскими буквами, вызвал твой призрак с зеленых идиллических лугов Элизия – и я говорю с тобой, потому что так и не поговорила тогда, в тринадцатом году, в четырнадцатом, в восемнадцатом, так и не пришла к тебе в больницу, когда ты умирала от «испанки». Тем летом ты подцепила «испанку», а я – своего будущего мужа. До тебя ли мне было? Я знаю, тут ты меня поймешь, тем более мы не встречались уже два года, да я и не знала, что ты умираешь. Но все равно: мне жаль, что мы так и не поговорили, когда ты еще была жива.
Мы были молоды и беспечны, мы играли, как дети. Нам казалось, секс и смерть – всего лишь фигуры на карнавале, праздник вечен, и всё в мире – лишь фигуры танца, беспечный балет, где финальный занавес отменяет наши ошибки, и на следующий день мы станцуем снова, еще лучше, еще бесстыдней, еще беззаботней.
За музыкой мы не слышали шума времени, тяжелых каменных шагов, не заметили приближения настоящего, не календарного, двадцатого века. Только однажды, в июне тринадцатого, после смерти Валентэна, на меня повеяло холодом, словно открылась дыра в ледяную пустоту. Только сейчас я поняла: то был сквозняк из будущего.
Судьба подарила нам, трем молодым и беспечным грациям, еще и этот подарок: настоящее, не фальшивое пророчество – но мы не разглядели его, не разгадали.
Марианна, милая Марианна, неужели мы в самом деле жили той весной тринадцатого года – молодые, прекрасные, беззаботные?
Я не держала тебя за руку, когда ты умирала. Я так и не призналась тебе: ты была самой красивой из нас троих, вообще – самой красивой женщиной в предвоенном Париже, в Париже прекрасной, навсегда ушедшей эпохи.
Когда ты умирала, война закончилась. Вскоре в Версале подписали мирный договор, толпы ликовали на улицах, и только прозорливый маршал Фош сказал: «Это не мир, а всего лишь двадцатилетнее перемирие», – но мы его, конечно, не слушали. Мы хотели вернуться в мирную жизнь, мы требовали возвратить всё назад, рвались в наш тринадцатый год, хотели новых балов, новых танцев, новой музыки и новой любви.
Мне повезло, что в этот момент судьба столкнула меня с Жюлем. Дело даже не в деньгах, не в огромной парижской квартире и загородном поместье – Жюль открыл для меня то, чего мне так не хватало до встречи с ним. Он собирал картины и возил меня по музеям – так я научилась отличать старых мастеров от жалких подражателей. Он читал мне стихи – и я научилась любить поэзию. Он любил литературу – и я не просто прочла всего Пруста, но даже дважды перечитала все тома великого романа.
Недавно я поняла: в отличие от Пруста в своем поиске утраченного времени мы попытались по-настоящему вернуть нашу довоенную жизнь – и это отнимало столько сил, что нам уже некогда было вспоминать о ней.
Мы так старались забыть войну, что научились не вспоминать ни о чем.
И тебя я тоже не вспоминала – но я тебя помнила. Не знаю, ясна ли разница, такое понимание приходит с годами, а ты умерла, когда тебе, наверное, не было и тридцати. Я помнила тебя все эти годы, а вспомнила только сегодня, глядя на фотокарточку, оставшуюся от Ариадны.
Я не знаю, что сталось с Сержем. Я слышала, он сражался где-то во Фландрии, потом, после революции, в России. Кто-то из постаревших друзей нашей молодости сказал, что он сошел с ума, кто-то говорил, что он стал священником. Если учесть, что он обычно говорил о Боге, это, пожалуй, одно и то же.
