— Брешешь ты все, змея подколодная! — старший деверь тут же, без долгих говорей, намотал ее зоревую косу на кулак …потекли зеленью выпученные бабьи глаза… раз ожег бичом, другой, третий, закатилась Анфиса в крике, обеспамятела от боли, а как вошла в разум, так все и выложила, словно на духу. Братовья, скрежеща зубами, готовы были порешить поселенца клятого, взять грех на душу, — может, оно за нехристя, за антихристово семя и простится?.. но тот — или учаял, что паленой шерстью запахло, или кто добрый упредил, — незадолго перед приездом ударился в бега. Но коль не попался каторжанин под крутую, распаленную руку, то всю ярость Рыжаковы и выхлестнули на его сударушку: высекли ее, как сидорову козу, и предали охулке: подстригли налысо за измену богоданному, отчего Анфису потом и величали позаочь расстрижкой. Нашли в Силиной избенке бараньи ножницы, зажали молодуху промеж ног, и полетели на половицы рыжые космы, будто клочья жаркого пламени. Почти бездыханную, беспамятную, турнули в этот огнистый ворох. Так вот и наложили поруганье по извечному семейскому обыкновению.
— По-доброму-то, — еще вздыхал Ипат, — надо бы подлюге голову обрить. Стригуть деук няпутных, какие прокудили девство до вянца. А уж мужних-то женок, в блуде уличенных, бяспременно надо брить. А по мне, дак лучше и убить…
— Ладно,— поморщился Харитон, уже с брезгливой жалью косясь на распластанную Фису. — Ня будем грех на душу брать. А блудня и без того век будет помнить.
— Такую и убить, Харитон, ня грех. Как в Писании: «Всякое древо, ня приносящя плода добра, срубають и бросають в огнь.»
Злобной обиды Ипату прибавляло то, что посельга, пригревший и приласкавший молодуху на худосочной, замшелой груди, засеявший ей ребятёнка, был из рода когда-то распявшего Великого Страдальца, вот отчего Гошку, коего Анфиса во блуде зачала и до срока принесла, скрытники, презиравшие его, дразнили не только суразом, боегоном и девьим сыном, но и поболтом, — значит, крови перемешанные, переболтанные.
Мало того, суровый и богомольный отец Силы Анфиноген чуть было не вывел из рождения Гоши Хуцана, что народился сам антихрист, ибо совпадало с церковным описанием антихриста в Синаксарии недели Мясопустной, что уставщик по уставу читал в воскресенье перед Масленицей: «Придёт Антихрист и родится, яко глаголет святый Ипполит Римский, от жены скверныя и девицы мнимыя от еврей же сущи от племени Данова, и ходит убо имать, по Христу проходя жительства, и чудеса совершит, елико убо и Христос действова, и мертвыя воскресит. Обаче по мечтанию все содеет. Обаче не сам диявол во плоти претворится, но человек, от блуда родився, всё сатанино действо приимет и внезапну возстанет. Таже благ и кроток всем явится. И угодит людем. И писание проёдет. И понудится от человек и царь проповестся. И возлюбит множае еврейский род, и в Иерусалим достигнет и храм их воздвигнет… По сих же внезапну яко молния с небесе Господне присшедствие будет».
Мудрые скрытники, конечно, урезонили Анфиногена в его яром радении: дескать, не богохульствуй, брат, ибо до антихриста укырскому выблудку шибко далеко, – мелкобесная рыбешка-сорожка, разве что в прислужники сгодится анчутке беспятому, но, опять же, и бабушка надвое сказала: а может, в страхе Божием вырастет, кто его знает?..
Обуздав гордыню, неистовый Анфиноген все же верхи на жеребце прибежал с займища глянуть на выблудка… внуком назвать язык не поворачивался – немел; глянул в берестяную зыбку, где Гошка сосал молочную тюрю, завернутую в тряпицу, и отшатнулся: «О, Господи, Прясвятая Богородица! – осенился двуперстым крестом. – Иудино племя, ишь как глазом-то черным зыркат. Не-ет, не руськой породы, жидовий замес… »
Прежде чем удалиться на свое скрытное займище Анфиноген Рыжаков подвернул лошадь к усадьбе Краснобаевых, – их, да еще две-три семьи, почитал в Укыре, и молодой Калистрат старика привечал: дескать, оби веры из одного апостольского кореня, оби благодатны, а там хошь двумя, хошь тремя перстами, хошь кулаком крестись, – горела б в душе негасимая свечка страха Господня и любовь не завяла. Насчет перстов, церковного обряда, икон и требных книг скрытный старик с Калистратом не ладил, но, что было в диво, терпел, не обличал никанианина поганого: хошь и молодой мужик, а в вере стойкий, нелицемерный, и старых свычаев крепко держится, да и Малаша подстать вышла.
Калистрату и поведал старый Анфиноген про Гошку, да еще и прибавил:
— Вот как таких лягион нарожаятся, навроде Фискиного чада приблудного, анчихрист и явится вярховодить. Как мамай, по земле руськой пройдуть. Разорять вси церкви да часовянки спасенные, худобожиих волей искусять, правядников да правядниц умучають за Христа Бога!.. Сам сатано править будять. Да… Но ня попустить Господь: утаит самых правядных в пустыньках богомольных, по займищам таежным, от их и спасется вера православная и пойдеть народ руськой…
5
Когда Гошка уже вовсю гукал в зыбке, подвешенной на березовый очеп, жамкал деснами вареный бараний курдюк, вернулся с приисков Сила. В горячах чуть было не пристрелил свою стриженую бабу, избитую, изволоченную им так, что краше в гроб кладут. Пображничал зло и отчаянно, и опять уметелил на прииски: мыл золотишко на Ципикане, клял тамошнего горного инженера Ивана Разгильдеева:
Кто про что, я про Ивана
Разгильдеева — болвана…
Разгильдеев— парень бравый:
На лицо шибко корявый.
По натуре волк с клыками,
С преогромными когтями.
Ничего, кроме горба, не нажив, олютев, возвратился Сила к своей женушке; сошлись они, но жили будто кошка с собакой, друг другу век заедали. Напьются, передерутся… паутчее семейство… разбегутся, опять сбегутся, и так пьяная, грешная жизнь обрыдла Фиске, что однажды не утерпела баба и, принявши для храбрости хлебной браги, поплакав над бедным Гошкой, ночью… прости, Господи, душу заблудшую… удавилась в коровьей стайке.
Схоронили горемычную Фису тихо, без отпевания – шатнулась от веры православной, в ересе блудила, с фармазонами водилась; погребли за кладбищенским забором, ибо руки на себя наложила, и тут явив самовольство, не смекнув куричьим умишком, что жизнь человеков – дар Божий, Богу и сроки людские давать. Но упокоили смятенную и очарованную душу подле золотистой сосны на сухом, солнопечном взлыске, укрытом рыжей хвоей. Сила …неисповедимы пути Господни… еще вчера с побелевшими кулаками и налитыми звериной кровью глазами бегавший за непутной женкой, ныне почерневший от горя, чуть самого себя не порешил – скрытные братья вразумили. Изумило народ и то, что, зюзя добрая, на скудной тризне даже губы, потресканные и спекшиеся от невыносимого страдания, не смочил в поминальной рюмке, но до сорока дней ходил к могилке и …опять все диву дались… плакал, елозя на коленях под сиротливым крестом… благо, что хоть не осиновым жердьем. Солил слезами могильный бугорок, звал, безумный, Фису-красу – видно, не сгинули чары любовные, а, выплакав слезы досуха, по-древлеотечески крестился двумя окаменелыми перстами, молил Бога нашего Иисуса Христа о спасении Анфисиной души, доброй, но опутанной сетями страстей мирских и нераскаянной. Сердобольные и суеверные старухи шептали, мелко и напуганно крестясь: мол, на сороковины, когда Сила молился с беспамятным, обморочным неистовством, вдруг прилетел сизый лесной голубь, умостился прямо на кресте и так ласково, умильно ворковал, что пораженный Сила обмер с вознесенными перстами, оторопело внимал голубю, глядел оживающими, светлеющими очесами, и вдруг улыбнулся, Бог уж весть чему.
На другой день, оставив малого Гошку на тещиных руках, убрел на скрытную заимку, пал, яко блудный сын, перед отцом своим Анфиногеном, тот и простил ему сыновий грех. И остаться бы Силе навек в староверной богомольной тайге, ну да …рана заплывчата, горе забывчато… года через два вернулся в уездной село Укыр, где сошелся с овдовевшей солдаткой и весело зажил.
А тут уж иные чары опутали народ силками, и поднялись русские брат на брата, и в кровавом лихолетье, что докатилось и до забайкальского Укыра, смеркла побывальщина про Силу и Анфису.
1
Много знойных лет и пуржистых зим прошумело над Еравной, где в степном, таежном и озерном ладу жили русские и буряты; много народишка сгинуло с той поры, и Гошка Хуцан, уже и сам не первой молодости, выпивая у Краснобаевых, поминал со скрипом зубов, как надругались скрытники над его мамкой, — покойный отец успел поведал.
После Петрова дня, как подавилась кукушка ячменным зерном и откуковала, стали Краснобаевы обудёнкой ездить на покос, и лишь парилась в избе обезножившая бабушка Маланья, играл в горнице Ванюшка да гулила в стойлице годовалая Вера, – двумя летами поменьше братки, за которой братка и приглядывал. Старухе, сидя в кути подле пузатого самовара, и пришлось выслушивать хмельные Гошины говоря, – вечно его манило посудачить, а то и поспорить с богомольной старухой.
