— Доброго вечера… — услышала она олений голос и обернулась. Прислонившись к дереву, я улыбался ей. — Доброго вечера, — оттолкнувшись от оледенелого ствола, я скакнул ближе, — я покажу тебе аббатство.
Звериные губы двигались сладко и жестоко. Я взял её руку и сжал пальцы. Увлекая Магду за собой, я побежал. Дыхание тёплым паром вырывалось изо рта и исчезало на морозе. Низ её юбки заиндевел, шляпа свалилась. Оборачиваясь, я видел, как блестят её глаза. Со смехом она упала в снег и никак не могла отдышаться, оглядывая искорёженные стволы старых дубов, покосившиеся надгробия и развалины, увенчанные свежим месяцем… «Если подставить палочку слева, — подумала она, — получится буква „Р“.» Она прижала к щеке снег.
— Солнце… лето, ветер… Хочешь, я всё верну тебе? — спросила Магда.
Мои оленьи губы разжались, и я побледнел. Холодными тонкими пальцами Магда обхватила мою шею. Мороз становился сильнее. Но так бела шея… Но так сладки были мои губы… что она осталась.
Который год мы шли, мы упорно шли за ним. Голод и усталость влачились за нами, отпечатывались в лунках наших следов, над которыми столько раз восходили и заходили светила.
Многие хотели свернуть с тропы — убежать, не вернуться, но ушедшие ночью — к утру появлялись снова, виноватые, презирающие себя, бессильные ПОКИНУТЬ.
А он, светлый и чистый, как первая слеза морей, он шёл, и в шагах его скрывались лёгкие крылья, и путь его был — парение над землёй…
Порою нам казалось, что он даже не догадывался, что мы, злые, ненавидящие Путь и друг друга, невольно идём за ним его тропою. Но его Путь вёл к Солнцу, шёл ли он по лесу, горами или пересекал реки. А мы? Где бы мы ни были, мы всегда оставались в тени… И мы дрались за Свет, вырывали его друг у друга, а Свет улетал непойманный, не запятнанный нашей кровью; Свет витал над ним, над его светлой тенью. Тогда нам становилось жутко — не за призраком ли ведёт нас коварный морок пустыни?.. Но мы снова видели его и снова невольно стремились за ним.
Настал день, и что-то произошло. Солнце не взошло, ночь продолжалась. Лишь светлая тень указывала Путь в сгустившихся над нами воздушных сводах. Путь устремлялся всё выше и выше, но некоторые говорили, что мы спускаемся, и страх стал посещать души некоторых из нас — тех, кто ещё не разучился странному земному искусству — бояться…
И вот шаг его стал неровен, и Свет его сделался неярок, подогнулись его колени, белою птицей взвился над ним его Свет и полетел к невидимому Солнцу, а он, который только что шёл перед нами, — остался лежать пустою светлеющей оболочкой на тёмном пути.
Поражённые ужасом, стояли мы перед тем, что осталось на земле, перед ним, а Свет его мерк и мерк в вышине, удаляясь, становясь одинокою и светлою звездою на тёмном небе.
Один из нас поднял морду к тёмному небу. Слёзы полились по линялой шерсти, и, страшный в пустоте, осиротелый вой пронзил предсмертную нашу тишину…
— Итак, ты видел и слышал пение…
— Нет, не пение, это было иначе, это как лучи, которые распрямляют душу. Душа ложится в колыбель и качается в звуке…
— Ты смеешь воспевать соблазн. (Ах, если бы это услышать!)
— Соблазн? Нет, это пища души — и счастьем, и страданием, и шумом реки, и памятью…
— Твоя пища отравлена. (…Он смеет касаться Света…)
— Из любой проникшей в нас отравы высота наша извлечёт тонкую вытяжку, хрустальную, как слепящая ёмкая грань…
— Мы не понимаем тебя. (Скажем, что не понимаем!)
— Выйдите с голубем в руках в утро, когда над горою — пение птиц, когда деревья ветвями безмолвны — познайте первую весть — задержите её в душе — и ноты сомкнутся в захваченный ветром мотив — зрение озарится радостью тихой, щемяще-печальной…
— Ты осмелился одушевлять Творенье. Путь этот запретен и тёмен. Мы не понимаем его. (Все понимаем, но мы слепы и не вправе сознаться в своей слепоте, от этого мы не прозреем. Опасен зрячий! Пока он жив, нам не будет покоя, но детям нашим и детям наших детей понадобится зрение. Пусть продолжает.)
— …Вовне и внутри, во всём и в каждом, кто видит и слышит, воспрянет затишье. Откройтесь, пусть солнце заглянет в глубины!
— Довольно. Ты злоумышляешь нам искушение. (…Всё решено: предательство, казнь — вот что нужно, чтобы Преданию выросли крылья! Он будет сожжён. Ему светел Логос. Наш хаос земной ему бесполезен.) Костёр, факелы, пакля! Последнее слово? Не надо. Излишне. Отвергнем последнее слово, потому что слово его не станет последним. Придёт время… И ради того, чтобы это случилось, конечно: костёр, факелы, пакля… Молчание вслед…
…Свет. Тишина. Бог…
Негнущиеся, мёртвые листья лавра тяжело опадали с главы дерева на камень, на котором сидела, как на троне Египта, старая Змея.
Она покинула узкое межскальное убежище, чтобы понежить холодную кровь последним осенним теплом, глянуть в мир мутными глазами и уйти глубоко в подземелье…
Долго и долго сидела она на камне, окружённая умирающими, колеблемыми страхом травами. И сама Змея казалась чешуйчатым стеблем, послушным дыханию ветра.
«Мать-Земля, пригретая Солнцем, родила из семян эти, уже сохнущие, травы, — мыслила Змея, — потом Земля и Солнце вместе растили зелёных младенцев, протягивающих колоски к жизни. Земля питала травы молоком воды. Когда травы выросли и отцвели, Солнце в божественном гневе иссушило Землю и надолго зашло за горизонт, лишив увядающие травы тепла и света. Травы умерли, уронив под мёртвые корни Семена. Свершился год, и снова Солнце пригрело Землю, и заново Земля родила травы, и снова солнечный гнев умертвил их. Велик и вечен гнев Солнца! — размышляла Мудрая, ритмически качая головой над сложенным кольцами телом. — Я родилась из солнечного гнева. В воспламеняющих лучах светила, приходящих и уходящих в назначенный временем час, ключ к моей Мудрости».
Зашелестели тонкие мёртвые травы. Змея молниеносно откинулась назад, готовая к нападению, насторожилась. Раздвигая стебли чёрными изгибами туловища, полз Уж. Змея воинственно и угрожающе зашипела. Уж чуть приподнялся над травой, сказал:
«Приветствую тебя, ядоносная!»
«Привет и тебе, любимец лягушек», — прошипела в ответ Змея.
«Мы оба едим лягушек, — отвечал Уж, — дети болотной тины боятся нас, а не любят».
«Тайна любви в том, чтобы немного бояться, — молвила Змея свистящим шёпотом, — тебя боятся лягушки, а меня — люди. В людском страхе и уважении — моё превосходство над тобой. Уважение у людей — это страх с долей любви».
«Тебе нравится любовь из страха? За такой любовью затаена ненависть. Меня же ценят за безвредность. Ужа нечасто пугаются люди».
«Пугаются по ошибке, — отвечала Змея, — и испуг при виде тебя порождён страхом предо мной. Ты в самом деле не страшен. Любовь к тебе в людях — скрытая тяга к змеиному жалу, ко мне. Кто ты? Ты моя форма без моего содержания. Ты — змея без Яда, без Гнева. Если бы ты наполнился Ядом, ты стал бы так же велик, как и я. Хочешь, я научу, какие есть травы, чтобы напитаться смертоносным нектаром?» — искушала Змея, и под панцирем за её головой катилась твёрдым горохом гремучая музыка змеиного смеха.
«Ты считаешь, что нужно непременно творить Зло, чтобы стать великим?» — спросил Уж.
«У людей велик тот, кто посеял больше смертей. Жестокие славны в веках. Их триумфальные арки нерушимы».
«Величие не в славе, а в прозрении Истин. Мир в кругах своих движим благом Мудрости. Мысль людей превышает Зло», — не соглашался Уж.
«А царствует Жестокость!» — не уступала Змея.
«Не все на земле убивают».
«Как же не все? — удивилась Змея. — Оглянись вокруг: птицы, свободные в воздухе неба, умерщвляют червяков и мошек. Орёл их царь потому, что убивает их. На земле царит Лев, тварь земная не уходит от его клыков. Заяц поедает лишь травы, он беззащитен, и его убиваю я. Меня же трудно убить. Я не Царица, я — тайный Канцлер Гнева».
«А люди сделали тебя символом Мудрости», — качнув пятнистой головой, напомнил Уж.
«Да. Потому что они завидуют моему Яду, моей неуловимости, хитрости, защищённости, завидуют моей чувствительности и способности к гипнозу. Они стремятся окропить словесным невидимым ядом свои уста. Их улыбки — как мой двузубый оскал. Люди стали Царями Земли потому, что убивали не только всех животных, стоявших ниже их. Они отравленными стрелами лишали жизни своих сородичей. Ими движет Гнев. Не в Гневе ли людское благо? Гневом человек мне подобен».
«Не возноси Гнев столь высоко, — возразил Уж, — и люди и змеи нападают только тогда, когда их затронут; нападают, чтобы утолить голод или из страха перед чужим нападением. В гордости ты обожествила Гнев. Мудрые твёрдой рукой выжали Ярость из сердца и стали беспристрастны. Возмущение заменяет рассудок, неуправляема его стихия. Не Гнев движет спираль Вечности. Солнце духом тепла греет землю и редко опаляет Гневом. В солнечных лучах пришло на землю Рождество Искупительной Истины».
