На следующий же день Инга утвердилась в своем намерении настолько, что окружающие ее не узнавали. Дороти-Мод за все время службы у нержавеющей своей начальницы осмелилась даже поднести комплимент Инге по поводу свежести ее лица. Наконец-то за долгое время мадам Бертон хоть немного стала напоминать живого человека, а не законспирированный андроид с Проксимы Центавра. А Лурдес настолько опешил от совершившейся с ней неожиданности, что позволил себе чрезвычайное. Задал миссис Бертон вопрос, все ли в порядке.
– В совершеннейшем. Я, знаете ли, мистер Лурдес, собираюсь продать и «Наташу», и все остальные наши дела вместе с ней. Хотите, могу продать вам? – огорошила бедного бухгалтера Инга. И засмеялась.
– Продать? Как же так, продать? Но ведь мистер Сорвино, он… Он не захочет, чтобы известные вам операции перешли в другие руки. В чужие руки, – залепетал мистер Лурдес.
– Чихала я на Брокко, – хмыкнула носом Инга. А Лурдес, услышав подобное признание, демонстративно заткнул уши. – Да не тряситесь вы. Сорвино ведь все равно. Лишь бы вверенные ему денежки совершали свой кругооборот. К тому же руки не будут чужими. Так как же, мистер Лурдес, покупаете «Наташу» со всеми потрохами?
– Да на какие средства? Помилуйте! Такая фирма, одна, стоит миллионов сто – сто двадцать, и то если продавать в спешке и не торгуясь! – закрестился мистер Лурдес вместо иконы на рекламный плакат с видами Палм-Бич.
– Все расчеты необходимо закончить к февралю. Не позднее десятого числа. А деньги вам, я думаю, даст Сорвино. Или его хозяин. Вы, мистер Лурдес, будете для них подходящим человеком.
– Но вы, вы? Миссис Бертон, а куда ж вы?… Господи, что я делаю и лезу не в свое дело? Какое мне дело, куда вы?… – И Лурдес опять закрестился от греха.
– А меня не будет. Совсем не будет. Никакой миссис Бертон, и точка.
– Что же, разумно. Это значит, что если мы с вами когда-то в будущем свидимся, то вы, мадам, меня не узнаете? – позволил себе несколько игривое замечание мудрый мистер Лурдес.
– Нет, Лурдес. К сожалению, это вы меня не узнаете. Да и свидимся мы вряд ли.
А на другой день Инга сама уведомила Сорвино о своем внезапном решении. Как это ни парадоксально звучало, но Святой Брокко был опечален. Они сидели все в том же баре «У Тони Кларка», на законном их месте в дальнем углу за перегородкой, пили мятный ликер. Сорвино совсем не протестовал, даже на Лурдеса согласился без возражений. И вообще старался держаться так, будто Инга сообщила ему повседневную банальность о том, что собирается в «Наташе» перекрасить потолки. И только под конец сказал, глядя в пустой стакан и туда же как бы адресуя свои слова:
– Ты пожалеешь об этом, Инесс. Не знаю, что ты затеяла, но ты пожалеешь об этом непременно. Такие, как мы с тобой, не умеют жить и охотиться стаей.
– Когда-то я могла и даже была у этой гончей стаи за оленя.
– Значит, это была не ты. По крайней мере, теперь это не ты. Я тоже когда-то давно был добродушным маленьким тапиром. Это просто такой кабанчик, живущий в родных моих местах. И очень долгое время позволял отрезать от себя по кусочку на жаркое и радовался чужой сытости. Но знаешь что? Дело в том, что у каждого из нас, в отличие от оленей и волков, тапиров и ягуаров, может быть по две или даже по три шкуры. Одну ты сбрасываешь прочь, а то, что остается, совсем на тебя не похоже.
– И ты думаешь, что в новой шкуре мне будет не по себе? – тревожно спросила его Инга.
– Нет, Инесс. Я думаю, что твои шкуры уже закончились. И та, что на тебе, – последняя.
Тогда они разошлись, больше ничего не сказав по этому поводу, но Инга запомнила прощальные слова Сорвино, хотя и не хотела. И прощаться с ним не хотела тоже. А думала, что, когда придет ее время, она отбудет совершенно по-английски и даже ничего не оставит Брокко на память. Ни записки, ни послания на автоответчике, ни сувенира. Нарочно, за то, что этот чертов негритос пророчил ей беду. И еще оттого, что пусть думает – Инесс завтра вернется, и они еще поохотятся вместе.
Москва. Улица Бориса Галушкина. 12 февраля 1999 г. После 19:15 вечера.
Внутри квартиры было непривычно тихо. Только зашелестел в лицо холодный с мороза воздух. С чего бы это Соне пришло в голову выстуживать комнату, и это при хворающем Димке? Но, может, так оно и лучше, ведь необходимо же проветривать, успокоил сам себя Лев Романович, захлопывая торопливо входную дверь, чтобы не образовался опасный сквозняк. Но вот что странно. Если Димка спит, а на кухне – свет, то где же, спрашивается, его жена Соня? Обычно, когда он переступал порог, ее безмолвное лицо выглядывало в кухонный проем, а на нем мгновенно отражалась вымученная улыбка. И это были очень неприятные секунды всего Левиного существования. Потому что под самое горло его петлей захлестывала совесть, и каждый раз он тут же в этот миг непременно давал себе обет, что назавтра уж обязательно принесет этой синеглазой, обожаемой им женщине добрую весть. Каким способом жалкий младший менеджер по продажам сможет этого добиться, Лева не знал, но искренне и до боли где-то в области сердца все равно давал такой зарок. И пытался развеселить обреченное личико жены игривым нарочито вопросом «чем мамочка будет кормить папочку?» – Льву Романовичу отчего-то казалось, что спасительная, ставшая ритуальной фраза всегда придает его Соне бодрости.
Но именно сегодня и сейчас этот вопрос Леве Фонштейну задать было некому. Квартира оказалась девственно чистой от присутствия его милой жены. Лева тишайшим шагом, чтобы не разбудить Димку, обошел ее в странной растерянности дважды. Безрезультатно. Да и спрятаться на их восемнадцати жилых метрах было решительно некуда. В туалете, совместном с полутораметровой ванной, – безлюдная темнота, даже балкон гол, как сокол, лишь эмалированное ведро в одном углу. А на кухне, вот что любопытно, Лева только при повторном заходе обратил внимание: на столе стоит готовый ужин, и именно там распахнуто настежь окно. Лева выглянул и в окно, не вполне понимая, что он желал бы там найти, но не увидел ничего, кроме освещенных дворовым фонарем желтых сугробов, на один из которых как раз гадил соседский доберман-пинчер. Тогда Лев Романович запахнул то окно обратно, машинально подошел к столу. Фарфоровая миска с гречневой кашей и под крышкой и аккуратный сковородник рядом на плите были даже не теплыми, а вполне еще горячими. И как же это прикажете понимать? Что Соня ушла из дому за каких-то пару минут до его прихода?
Лев Романович, еще не отдавая себе отчета ни в чем, кинулся к крохотному платяному шкафчику в прихожей. В его голове билась только одна каторжная мысль, что его красавица Соня, замученная его бесплодными обещаниями и потугами к лучшей жизни, ушла от него к другому. И даже если так, то правильно сделала, – честно сознался себе Лев Романович. И только он один, несчастный и дурной, в этом виноват. Бывший ортопедический доктор Фонштейн при этой единственной мысли сел перед шкафом на пол и с внезапным отчаянием впился обеими пухлыми руками в кудрявую свою голову. А так и надо ему, подлому! Так ему и надо, паршивому трусу! Давно ведь собирался сознаться матери, и выдержать любой шквал разбитых в прах иллюзий, и отпустить Соню, пусть работает, кем и где хочет – он пожертвует хоть бы и последние нервы и уговорит свою бабушку, единственного нормального и отзывчивого человека в их семейке, сидеть вместо няни с Димкой. И сам получит передышку, и оглядится заново, и посоветуется с Соней, которая намного умней его самого, что бедному еврею Левке Фонштейну делать со своей жизнью дальше. Так нет же, все он упустил, и вот сидит перед шкафом в коридоре, и крепок задним умом. А ведь утратил он одну на всем свете свою любовь, не сберег он Сони, и на что ему вообще дальше быть без нее. А она и не знает даже, и не узнает никогда, как он, Лева, всегда ее любил. Только такой вот он проклятый эгоист, не говорил ей о чувствах, ничего не предпринял, чтобы удержать, а злоупотреблял ее порядочностью. И вот, доигрался.
Словно во сне и сквозь проступившие покаянные слезы Лева распахнул деревянные, обитые дешевой клеенкой дверцы шкафчика. Так просто, чтобы окончательно получить приговор с подтверждением. Темно-серое пальто со старомодным куньим воротником висело на своем месте. И зеленоватая китайская пуховка тоже. И демисезонный плащ на меховой подстежке, итальянский красавец, подарок Сониного отца, прилежно сохранялся под полиэтиленовым чехлом. Лева глядел на вещи в полнейшем недоумении. И что все это значит теперь? Может, Соня вышла к соседке, Алевтине, тоже маме с ребенком, за солью, например. Лева ревизовал и кухню. Соли было на десяток египетских мумий. Сахара хватало тоже. Может, просто вышла поболтать? И забыла и пропустила время. Но Соня никогда не ходила в гости к соседям. Еве Самуэлевне это не нравилось, и она не велела Соне дружить со случайными, по ее мнению, людьми.
Лева подумал еще немного. И не надумал ровным счетом ничего. Звонить матери? И что он скажет? Что его жена улетела из дома в неизвестном направлении на попутной метле? Или звонить в милицию? Кроме смеха, из этого ничего бы не могло получиться. Следов ограбления нет, взлома тоже. Разве что неизвестный арабский шейх прознал о синеглазой прекрасной еврейке и похитил ее в жены и влюбился, как некогда Артаксеркс в великолепную Эсфирь? Конечно, шейх вполне мог сойти с ума от его Сони (это Лев Романович очень допускал) и даже решиться на наглое воровство. Но только нигде не мог этот сказочный шейх познакомиться с его женой, только если летал на вертолете и заглядывал в окна. Загадка Сониного исчезновения с каждой минутой становилась все более неприятной. Именно неприятной, а не, скажем, тревожной. Потому что тревожиться можно лишь о доступных разуму вещах, а если налицо вмешательство иррациональных сил, то тут только такое слово получалось уместным. Лева откровенно не имел понятия, что ему делать дальше. И так и стоял в кухне над стынущим ужином минут где-то с пять, когда в двери ударил звонок надежды. Лев Романович и не стал гадать, шестым чувством он уже был уверен, что это вернулась его Соня. Ну, кончено, все так объяснимо просто! Она вышла на секундочку, ведро относить к мусоропроводу, и захлопнула замок. И не было у нее с собой ключа. И зашла к соседке, хоть бы и к Алевтине этой, и засмотрелась телевизор, или заболталась, или пила чай, и неудобно было сразу встать и уйти. И вот теперь звонит и просится домой. Милая Соня. Но то, что он недавно сейчас говорил и обещал сам себе на полу у шкафа, он исполнит непременно сегодня, он и без того напуган одним предположением, что Соня… И даже кожа на его голове еще болит, как раз в том месте, из которого он чуть не выдрал себе клок волос. Льву Романовичу вдруг стало легко в области груди, где древние полагали человеческую душу, и решение его окрепло до неимоверного предела. И он с праздничной улыбкой пошел своей Соне навстречу и распахнул дверь.
