В Москве уже вовсю бушевала весна, улицы заполонили стройные деревья в зеленых коротких платьях, на газонах полыхала яркая трава, веселые облака на чистом голубом фоне строили смешные рожицы. Настроение у Стаса было под стать весенней погоде, и он подумал: «Какого черта я буду бояться Камо? Надо узнать, чего хочет этот хачик?»
Они встретились в японском ресторане на Пятницкой. Заказали роллы, копченого угря с приправами, зеленый чай.
С момента их расставания Камо не сильно изменился — все те же золотые перстни на тонких волосатых пальцах, та же золотая цепь, проступающая сквозь рубашку, все та же небрежная самоуверенность и апломб богатого человека.
Камо, в свою очередь, внимательно оглядел Стаса.
— Хорошо выглядишь! — сказал он, — как ноги?
— Ноги? Ходят, куда они денутся?
— Слышал об аварии, слышал! Повезло тебе, что жив остался, мне показали фотографии… — Камо покачал головой.
— Итак, чем обязан? — перешел Стас к делу, не желая обсуждать с Камо подробности столкновения на МКАДе и еще больше не желая слушать от Камо выражение сочувствия.
— Берешь быка за рога? — усмехнулся Камо, — а что? Правильно! Время делового человека стоит дорого. Хочу, Стас, сделать тебе предложение вернуться обратно. Мы можем работать вместе, у нас это хорошо получалось.
«Иногда они возвращаются!» — с иронией подумал Гусаров, невольно сравнив Камо с ужасными монстрами Стивена Кинга.
— А что так? Белорыбов не устраивает? — спросил он.
— Нет, не устраивает! У него, понимаешь, нет твоей хватки, сноровки, он всё развалил, народ от него разбежался, — Камо опять покачал головой, — прямо не знаю что делать! Опять же, он что-то замутил со страховыми фирмами, до меня доходят слухи…
— Чего там мутить, берет, наверное, процент за страховки — дело известное, — пожал плечами Стас, — этим многие занимаются.
— Да, знаю! — Камо забарабанил пальцами по столу, — мне это по фигу. Для меня главное бизнес, а он загибается.
— Ну, со мной-то ты не стал разбираться, хотя я тебя не подставлял, не крысятничал, мой мелкий бизнес не мешал твоему.
— Извини! — улыбнулся Камо, — погорячился. Я же лицо кавказской национальности, у меня темперамент.
— У меня тоже! — буркнул Гусаров.
По правде сказать, узнав, что от него хочет Камо, Стас хотел послать подальше этого дельца и уйти. Однако что-то удерживало его.
Работа в банке, вместе с Максимом, была спокойной и денежной. Она придавала ему вес, особенно когда он представлялся на каких-нибудь официальных встречах или неофициальных тусовках. «Заместитель директора Департамента развития автокредитования банка», — говорил он со значением.
Это было солидно. Но… Стас откровенно скучал на этой работе — не было той движухи, стресса, к которому он привык, занимаясь автосалонами и живыми продажами машин.
Решив поначалу сходу отвергнуть предложение Камо, он затем засомневался в правильности такого выбора. Вернуться назад? Гусаров где-то читал, что нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Сейчас «Автолюкс» не был тем же салоном, который он оставил, этот салон был хуже или лучше — еще предстояло узнать. Это была другая река, не та, в водах которой он плескался.
— Я удвою твою зарплату и компенсирую месяцы, пока ты не работал, — поспешил заметить Камо, увидев, что Гусаров заколебался.
— Если я вернусь… если я вернусь, — повторил Стас, задумавшись, — как быть с Белорыбовым?
— А мне что за дело? Как хочешь, так и поступай. Он меня уже достал! — Камо взял две деревянные палочки, зажал их между пальцами и подцепил роллы, — да ты ешь! Сегодня роллы просто изумительные, палочки, тьфу, пальчики оближешь.
Через полгода после теракта, теплым июльским днём Максим поехал на ту станцию, куда выносили тела погибших, где он сидел, прислонившись к мраморной колонне, залитый чужой кровью и испачканный своей. Сидел и ждал Катю, живую.
Он прошелся по перрону, посмотрел на колонны, на пустую стену возле отделения полиции. Однако никакого памятного знака о том, что здесь погибли люди, фамилии этих людей, цветов, ничего этого он не увидел.
«Как это всё-таки у нас! — подумал он с горестным удивлением, — погибли люди, умерли не по своей вине и ничего. Как будто их никогда не было! Ни памятника, ни упоминания. Где-нибудь в Израиле погибнет солдат — траур по всей стране, а здесь…»
Чувство горечи захлестнуло его и ему стало обидно не только за Катю, но и за тех других, кто ехал с ней в одном вагоне и не вышел из метро, для кого оно стало невольным финалом жизненного пути. Они заслуживали большего.
Завьялов поднялся на эскалаторе наверх и в ближайшем цветочном киоске купил корзину цветов, ярко-красных гвоздик. Погибших было сорок четыре человека. Вот столько гвоздик он и купил. Потом он спустился вниз и подошел к колонне, возле которой сидел на корточках в тот роковой день. Он поставил цветы на пол и встал в молчании рядом.
Несколько людей, вероятно, вспомнив о трагедии, тоже остановились возле него и постояли молча, отдавая дань памяти пострадавшим. Потом они ушли. Подошли другие, и так было еще какое-то время, словно происходила незримая смена почетного караула, а потом ушел сам Максим — ему надо было на работу.
Он долго обдумывал одну мысль и, чем дольше, чем сильнее ему хотелось её исполнить. Ему хотелось увидеть Дениса, сына Кати, увидеть и погулять с этим маленьким мальчиком, ведь они гуляли раньше все вместе — Максим, Катя и Денис. Кате, наверное, было бы приятно видеть их вместе.
Завьялов не знал, откуда родилось это желание — только ли из-за того, чтобы сделать приятное Кате, которой уже нет и, которая их никогда не увидит или из-за чего-то другого. Ведь, он, Максим, не собирался становиться отцом её ребенку. И потом, было неизвестно, как к этому отнесется Нина Георгиевна — она могла обидеться, что он тогда, в феврале, не пришел проститься с Катей. Могла прогнать с порога — он же не родной отец Дениса, в сущности, он никто для него.
И все же, собравшись с духом, в начале августа Завьялов поехал в Нине Георгиевне. Он сидел в троллейбусе, а впереди него пристроились молодой человек и девушка. Возможно, они учились в художественной Академии, потому что рассматривали книгу с картинами разных художников эпохи Возрождения. Иллюстрации были сделаны качественно, и Максиму, с его места, рисунки были видны довольно четко. Девушка и парень листали страницы, мелькали картины Да Винчи, Тициана, Рембранта.
— Смотри, — говорила девушка, проводя пальцем по фигурам мужчин и женщин, изображенным на картинах, в большинстве своем обнаженными, — в сюжетах художников Возрождения часто звучит мотив любви и смерти. Почти всегда. Причем, любовь побеждает смерть…
Услышав эти слова, Максим невольно задумался.
Глядя на проплывавшие мимо, за окном троллейбуса, улицы он думал: «Любовь сильнее смерти!» Так писал Рабиндранат Тагор в романе «Последняя поэма»: «Смерть побеждающий вечный закон. Это — любовь моя!» Когда-то в советском фильме «Вам и не снилось» из Тагора взяли куски стихотворения, и получилась хорошая запоминающаяся песня.
Любовь сильнее смерти! Он подумал, что это просто красивая фраза. Подумал и тут же задал себе вопрос: «А есть ли в ней правда, в этой фразе?»
Смерть банальна, несмотря на кажущееся разнообразие её проявлений: вызвана ли она тяжелой болезнью, несчастным случаем или насилием. В любом случае смерть очевидна, поскольку является окончанием любой жизни, неизбежно приходит ко всему сущему. В этом смысле смерть — своеобразное продолжение жизни. Она ввергает в небытие, чтобы дать существование новому бытию.
С любовью всё иначе. Любовь не очевидна. Она может вообще никогда не прийти или случиться под конец жизни, когда нужда в ней не так уж и сильна. И всё же. Любовь сильнее смерти? Будет ли он спорить с этим? В этих словах есть доля надежды, а с надеждой лучше не спорить, её лучше хранить в себе. Память о человеке это тоже любовь — не такая яркая как к живому, но все же…
Он продолжал размышлять.
В том, что происходит, конечно, есть смысл, ничего бессмысленного не бывает. Старое уступает место молодому, должно уступать. Он вспомнил Толстого, роман «Войну и мир». Андрей Болконский сравнивал свою жизнь с дубом. Когда он считал, что его жизнь кончена, дуб казался ему засохшим, умирающим, бессильным. После встречи с Наташей Ростовой — дуб расцвел и ожил.
Максим нашел для своей жизни другое сравнение. Его жизнь, жизнь окружающих людей, напоминала ему компьютерную операционную систему, вроде Windows или Linux. Просыпаясь, каждый день он включал её и жил по описанным в ней параметрам — запускал процессы, выполнял другие программы, внутри уже запущенной оболочки. Так, утром он должен был умыться, одеться, пойти на работу. Вечером прийти домой. Все его действия описаны в этой системной оболочке, стандартизированы.
