В лазарете была паника.
Вначале все ринулись в сад, совершенно не обращая внимания на тех, кто не мог подняться; никто не слышал их мольбу о помощи.
Потребовался весь авторитет Куленбека, чтобы снова восстановить порядок. Собственноручно он снес на первый этаж наиболее тяжелых больных, он нес их на руках словно маленьких детей, его голос гремел в коридорах, он с руганью, притом непристойной, обрушивался на всякого, даже на Флуршютца и сестру Матильду, если его приказы не исполнялись мгновенно. Сестра Карла сбежала, и найти ее оказалось невозможно.
В итоге кое-как навели порядок. Кровати из опустевшего верхнего этажа снесли вниз, люди друг за другом постепенно приходили в себя. Кого-то не нашли. Они были в саду или даже дальше, в лесу или еще где-то.
Флуршютц с одним из санитаров отправились их искать. Одним из первых, кого они обнаружили за пределами сада, был Гедике; уйдя не очень далеко, он стоял на косогоре, избранном им в качестве наблюдательного пункта, поднятые костыли торчали вверх, выделяясь на фоне неба.
Можно было подумать, что он ликует.
Так оно и оказалось: когда они подошли поближе, то услышали, как он смеется, услышали этот рокочущий звериный хохот, которого весь персонал ждал уже несколько месяцев.
Он не обращал внимания на двоих, которые звали его, а когда они подошли поближе и вознамерились увести его, он угрожающее замахал костылями.
Флуршютц ощутил себя в каком-то беспомощном положении: "Ну, Гедике, ну пойдемте…"
Гедике ткнул костылями в сторону огня и восхищенно закричал: "Страшный суд… восставшие из мертвых… восставшие из мертвых… тот, кто не восстал, попадет в ад… дьявол заберет вас всех… всех вас заберет он сейчас…"
Что тут было делать! Но понаблюдав за ним некоторое время, санитар нашел правильный выход: "Людвиг, уже время ужинать, спускайся вниз".
Гедике замолчал; он недоверчиво выглядывал из-за своей бороды, затем наконец поковылял вместе с ними.
Запыхавшись и дрожа всем телом, Хугюнау продирался сквозь сад, пока не добрался до типографии. В первое мгновение он не мог понять, что его привело сюда. Затем вспомнил. Печатная машина! Он вошел внутрь. Темное помещение освещалось отблесками внешнего огня и находилось в обычном для воскресенья порядке. Хугюнау сел перед машиной, зажав винтовку между колен. Он был разочарован; машина не стоила его усилий — она стояла здесь холодная и невозмутимая и просто отбрасывала беспокойные тени, которые были ему неприятны. Если эта банда грабителей действительно придет сюда, то, собственно говоря, так ей и надо, этой чертовой машине, чтобы ее отдубасили. Хотя, конечно, это хорошая машинка… Он положил руки сверху на нее, рассердился, что металл был таким холодным на ощупь. Merde, что его так злит во всем этом! Хугюнау пожал плечами, выглянул во двор, посмотрел на сарай, где читались воскресные проповеди. Будет ли Эш читать здесь проповедь в следующее воскресенье? Halssez les ennemis de la sainte religion[53]. Поповское отродье. Пустой сарай, это их дело… Что такому терять! Кости бы ему переломать! У него никаких проблем… В воскресенье- проповедь, а теперь сидит там, наверху, со своей бабой, утешают, небось, друг друга, тогда как кому-то приходится сидеть здесь, возле этой чертовой машины.
Он снова забыл, зачем сюда пришел. Он прислонил винтовку к машине. Во дворе он принюхался: опять этот колбасный запах, ударивший в нос. Сегодня же нет никакого ужина… ну, уж наверху, наверное, что-нибудь да имеется — Эшу-то ведь она не даст умереть с голоду.
Оказавшись наверху в коридоре, он весь содрогнулся от страха, поскольку дверь в его комнату была снята с петель. Тут что-то было не так, Дверь к тому же заклинило, и только потрудившись, ему удалось освободить дверной проем. Внутри комнаты был еще больший беспорядок: зеркало уже не висело над столиком для умывания, а лежало на разбитой посуде. Какой кавардак. Картина непонятная и беспокоящая, это напоминало обломки костей. Хугюнау сел на диван, ему хотелось понять, что же здесь произошло, но он не мог сосредоточиться. Если бы кто-нибудь пришел, чтобы все ему хорошенько объяснить и успокоить, погладить его по головке!
Тут ему пришло в голову, что он в любом случае должен позвать госпожу Эш, показать ей этот ущерб, а то в конце она еще и сделает его ответственным за все это. Он даже и не подумает возмещать ущерб, который он не наносил. Но как только он хотел позвать ее, в комнату, услышав его шаги, ворвалась она: "Где мой муж?"
Сильнейшее чувство блаженного и возбуждающего спокойствия охватило Хугюнау, когда он увидел знакомое лицо. Его лицо расплылось в дружественной и сердечной улыбке: "Матушка Эш.," Он весь прямо-таки потянулся к ней, теперь все будет хорошо, она отведет меня в кровать…
Между тем она, как казалось, вообще его не видела: "Где мой муж?" Этот дурацкий вопрос разозлил его — чего эта женщина хочет сейчас от Эша? Если его здесь нет, то это только к лучшему, И он грубо ответил: "А я откуда знаю, где он лазит, уж к ужину-то он придет".
Она, наверное, его даже и не слышала, потому что подошла поближе и схватила его за плечи; она кричала ему прямо в лицо: "Он убежал, он убежал с винтовкой… я слышала, что стреляют".
В душе зашевелилась надежда: Эша застрелили! Но только почему тогда у этой женщины такой жалобный голос? Почему он так фальшиво звучит? Он хотел, чтобы она успокоила его, а вместо этого ему приходится самому ее успокаивать, да еще к тому же из-за этого Эша! Она все еще скулила: "Где он?" и по-прежнему не отпускала его плечи. Смущенно и в то же время со злостью гладил он толстые предплечья ее рук, как будто она была плачущим ребенком, он даже охотно сделал бы ей что-нибудь хорошее, но он просто продолжал гладить ее руки вверх и вниз, лишь с его уст слетали не очень дружественные слова: "Ну что вы воете за этим Эшем? Разве вам еще не надоел этот субъект? Я ведь здесь, с вами…" И только сказав это, он заметил сам, что требует от нее чего-то неприличного, словно в качестве компенсации за то, что она ему задолжала. Тут и она ощутила, к чему идет дело: "Господин Хугюнау, во имя всего святого, господин Хугюнау…" Но с самого начала почти безвольно, под его задыхающимся напором, она едва ли оказывала ему какое-либо сопротивление. Словно осужденный, который сам помогает палачу, она расстегнула ему брюки, и он, расположившись между ее широко разведенных и высоко поднятых бедер, без единого поцелуя опрокинулся вместе с ней на диван.
Ее первыми словами после того, как это произошло, были: "Спасите моего мужа!" А Хугюнау все было совершенно безразлично; теперь он мог жить столько, сколько хотел. Но в следующее мгновение она разразилась пронзительным криком: окно внезапно осветилось кроваво-красным огнем, вверх взметнулись оранжево-желтые языки пламени, горела ратуша. Она опустилась на пол, какая-то бесформенная глыба, она, она во всем виновата: "Пресвятая Богородица, что я наделала, что я наделала… — Она подползла к нему: — Спасите его, спасите его…" Хугюнау подошел к окну. Он был раздосадован; теперь и здесь еще проблемы, У него там, на улице, было их предостаточно, более чем предостаточно, И что хочет от него эта женщина? Виноват в итоге был Эш. Захотелось поджариться там вместе с майором, святых всегда поджаривают. А теперь пойдут еще грабежи. Он снова забыл запереть типографию… Хороший повод, чтобы удобно уйти: "Я поищу его". Если я сейчас встречу Эша, думал он, спускаясь вниз, то я спущу его с лестницы.
Но в типографии, как и прежде, все было в полном порядке. Там стояла прислоненная винтовка, а машина отбрасывала беспокойные тени, В небо взлетали красные, желтые, оранжевые, венчаемые черным дымом языки пламени горящей ратуши, тогда как дальше все еще дымились остатки казармы и склада. Фруктовые деревья простирали вверх свои голые ветки. Хугюнау посмотрел на все это, и как-то в одно мгновение ему стало ясно, что все было правильно… все было правильно, даже машина снова стала нравиться ему… Все было правильно, все пришло в порядок, он пришел в себя, в состояние своего четкого трезвомыслия… Теперь ему надо было только поставить итоговую точку, и тогда все будет хорошо!
Он тихонечко опять поднялся наверх, осторожно заглянул в развороченную кухню, проскользнул к полке, на которой хранился хлеб, откромсал себе приличную краюху, а поскольку там ничего больше не было, то он вернулся обратно в типографию, удобно уселся, зажал между колен винтовку и принялся медленно есть. Уж с грабителями-то можно будет как-нибудь справиться.
Эш и солдат стояли на коленях возле майора. Они хотели привести его в сознание и натирали грудь и руки влажной травой, Когда он наконец открыл глаза, они пошевелили его руками и ногами, Оказалось, что переломов нет. Но он не отвечал на их обращения, оставался лежать, вытянувшись на траве, беспокойно шевелились его руки, они хватались за влажную землю, ковырялись в ней, хватали комки грязи, разминали их.
