Никитич был спокойный, обходительный, с низким гулким голосом, на его грубоватом лице сохранилась детскость — и не только на лице, но и в душе — он с удовольствием возился с детьми и собаками.
— Я люблю детишек, — говорил. — Помниться, в Берлине был случай. Наша часть только заступила в город. Кругом развалины дымятся. Мы выбивали немцев из одного дома, вдруг слышим плач: «Мутер! Мутер!». Смотрим, на улице под перекрестным огнем годовалый ребенок… Ну я обратился к взводному: «Разрешите, товарищ лейтенант?». Подполз, взял ребенка, притащил в укрытие… Вот так и получается, война войной, а дети расплачивались. Сколько их, сирот-то, осталось. Дети, они ведь везде дети.
Палыч считался сложным человеком, правдолюбцем, который все осматривал критически, выслушивал с недоверчивым прищуром, в людях ценил здравые мысли — ему лучше было не докучать по пустякам. Случалось, молодой матрос начнет показывать силу — выжимать ящик с песком, Палыч сразу бурчит:
— Постыдно бахвалишься. Не в силе дело, а в навыке… На фронте не такие здоровяки ломались. Бывало, ночной марш-бросок километров двадцать. Запас патронов брали не по четыре сотни, а по шесть и гранат побольше. Вот тогда и проверялся человек. Смотришь, один — косая сажень, уже язык на плечо повесил, а другой — этакий хилый, невзрачного вида, оказался двужильным.
Никитич прошел автоматчиком до Берлина, имел десяток шрамов — отметин ранений. Палыч сильно хромал, у него были прострелены ноги — он служил десантником.
В теплые дни старики покуривали на палубе.
— Люблю сухие деньки, — вздыхал Никитич. — Кажись, такие же стояли, когда мы форсировали Днестр. На переправу налетели «мессеры», и одна бомба угодила в паром. Спаслись только двое: один паренек с Урала, да я…
— …А нашу группу однажды забрасывали на один мыс в Северном море, — говорил Палыч. — Да, значит… Перед рассветом шли на катере. Шли в тумане на малых оборотах… Группа была небольшая, человек десять, но ребята все отборные, бывалые. И что ты думаешь?! До места высадки оставалось мили три, не больше, и нас засекли. И ударили из орудий. Один снаряд попал в катер, и он прямо на глазах развалился пополам. Меня взрывной волной отбросило на сотню метров. Вынырнул, смотрю — вокруг обломков горит разлитое горючее, и там кто-то из наших барахтается. «Поднырни!» — ору, а он, как факел, уже без сознания… Ну, поплыл я, значит, к берегу. А куда плыть-то? Кругом туман, и на берегу немцы. «Ну, — думаю, — доплыву до берега, а там, укрываясь, как-нибудь доберусь до наших…» На третьи сутки добрался… вначале километров пять отмахал в ледяной воде, потом карабкался по осклизлым скалам и хляби. Добрался, одним словом…
После листопада погода установилась ветреная, начались дожди, продолжительные, беспрерывные; сточные люки не справлялись с массой воды, и местами в порту заливало подвальные помещения. Никитич и Палыч отсиживались в каюте при тусклом свете керосиновой лампы, от качки по стенам прыгали тени, слышались хлесткие удары волн о корпус.
— Люблю дождь, — говорил Никитич, глядя на иллюминатор, где били потоки воды. — Помнится, раз в такую вот погоду взводный послал меня отвести «языков» в штаб. «Языков» было двое: солдаты… один пожилой, другой молодой… Инструкцию взводный дал такую: «Если один побежит, стрелять в ногу стоящего рядом и догонять того…». Шли мы перелесками, по топям. Немцы впереди, я за ними, в трех шагах… Дожди лили вроде нынешних… И вот вижу, немцы что-то переглядываются. Ну я прикрикнул, автомат взял на изготовку. И, скажу тебе, все ж упустил момент. Пожилой нырнул в кусты и побежал. «Стой!» — заорал я и дал очередь в воздух. Потом направил автомат на молодого, а он, понимаешь ли, бросился на колени и в рев. «Мутер! Мутер!» — бормочет и руки то к сердцу прижмет, то над головой вскинет, то ко мне протянет. Говорит: «У тебя мать, и у меня мать». Я малость по-ихнему уже научился разбирать… И вот как так получилось, до сих пор в толк не возьму, непроизвольно нажал я на спуск и прошил его очередью. Да… Так вот получилось… И того, пожилого немца не догнал. В общем, трибунал мне грозил, да отделался «губой». У меня уж тогда награды были… И вот, помнится, сидел я на «губе», а перед глазами все видел того молодого немца… Совсем мальчишка он был-то… Умоляет меня не убивать и плачет… Вот я и подумал — зачем совершил убийство?! Одно дело в бою, другое — вот так, пленного… Кажись, я даже бредил во сне…
— Не ты его, так он тебя бы, — мрачно со злой решимостью вставил Палыч.
— Так-то оно так, но все же глупо получается. Все мы, тогдашние солдаты, были кем? Рабочими там, крестьянами… У всех были матери, жены, невесты… Вот я и думаю теперь — все ведь должны быть братьями на этой земле, а люди убивают друг друга. Вот так и получается, что правители не могут договориться, поделить что-то… Все им места не хватает, границы какие-то завели… А от кого огораживаться-то?! От таких же, как и мы, ведь верно? Иными словами, везде такие же люди, как мы… Только Гитлер и его прихвостни их одурачили, натравили на других, заставили воевать…
— Экий ты, Никитич, мягкотелый, — хмурился Палыч. — Больно разжалобился. Забыл, что ли, как они наших-то? Стариков, женщин, детей расстреливали, мерзавцы!
— Да, да, — на лице Никитича появилась боль.
— Другое дело, испокон веков люди воюют, — с гримасой напряжения продолжал Палыч. — Безусловно, это не годится. Горстка тех, наверху, не могут договориться, а страдают целые народы…
— В самом деле, — вздыхал Никитич. — Бывало, войдешь в деревню, а в ней одни трубы торчат. Раз вошли в деревушку, дома дымятся — все выжжено. И вдруг, поверишь ли, кот мяукает. Вылезает откуда-то из-под обломков. Весь в саже… и к нам… А потом еще пес какой-то появился. Обожженный, припадает на одну лапу… Увидел нас, заскулил, ползет на брюхе, хвостом виляет… И так, скажу тебе, тепло на душе стало. Свои ведь они, нашенские… А потом из лесов и люди потянулись… Снова начали обживаться помаленьку… Жизнь-то продолжалась…
— Хм, ясное дело, всем от войны досталось, — протягивал Палыч. — В Пруссии, к примеру, я видел разбомбленный зоопарк, и один старик слонихе рану на шее обрабатывал. Мажет ей рану, а сам только головой качает… Наш врач потом ему помогал…
— Наш солдат незлобивый, — снова вздыхал Никитич. — Когда мы вошли в Берлин, так наши кашевары черпаками раздавали похлебку женщинам и детям. Немцы, а все же жалко… Они вылезали из подвалов, голодные, напуганные… Фашисты-то их запугали. Наших представляли зверьем… Так-то… А еще, скажу тебе, у нас в отряде был один пес. Длинноногий, левое ухо обмороженное, кривое, на одном глазу бельмо, шрам на шее, но на мордахе всегда широкая такая ухмылка. Его деревню немцы сожгли, он и пристал к нам. Прозвали его Серый — у него шерсть была серая с черными подпалинами. Так что ты думаешь? Этот Серый подтаскивал боеприпасы и, как санитар, носил сумку с медикаментами. Ранило кого, крикнешь: «Серый, ко мне!». Тут же подбегает… Раз и его ранило в живот. Наш врач осколок вытащил, все промыл, зашил… К тому псу я сильно привязался. И он ко мне. Без хвальбы скажу, он меня больше всех любил… Мы с ним даже в разведку ходили. Заляжем где-нибудь в кустарнике, осматриваюсь. Чуть он башку повернет в сторону, я взгляд туда. А там немец… Помогал брать «языка». И никогда не гавкнет. Молча, как волк. Видно, была у него волчья кровь — он имел хороший охотничий инстинкт… Потом, когда наши наступали, мы влились в один артиллерийский батальон, и мой Серый, скажу тебе, работал у связистов, таскал катушку с проволокой… И грохота не боялся. Ему копали отдельный маленький окопчик. Вокруг снаряды рвутся, а он спокойно лежит, ждет команды. И вот, представляешь, это его спокойствие и на бойцов действовало. Бывало, подумаешь, пес и тот не трусит, а тебя аж трясет. Соберешься как-то, успокоишься… Он с нами до Берлина дошел и выглядел молодцом, только морда поседела… Всякое бывало. Когда форсировали Неман, меня ранило, чуть не утонул. Так он, Серый, меня вытащил и рану зализывал, пока санитары не подошли. А пока я лежал в полевом госпитале, сидел перед дверью… Я медаль получил за то форсирование, а надобно было эту медаль ему отдать… Вот такой был пес Серый… Ну а погиб он здесь, в этих местах. Мы с ним вернулись сюда, а потом… Под полуторку он попал… И откуда она взялась, черт ее подери? Тогда и машины-то сюда не заезжали, а эта свернула с большака. Кто-то случаем наведался, а он, Серый… под нее и угодил. Глупо как-то все получилось… Ну, похоронил я его, конечно, все честь по чести… Из-за этого Серого, скажу тебе, я сильно полюбил животных, но собаку никогда не заведу. Веришь ли, не могу после него держать собаку…
— Хм, собака, она друг проверенный, — закашлял Палыч. — Бабы не все ждали, а собака… У нас вон у соседей был пес. Хозяин ушел на фронт, так пес каждый день встречал его на станции. Всю войну… И после войны. Хозяин тот погиб, а он все подходил к платформе и сидел… Бывало, всего запорошит снегом, а все сидит, ждет…
