Ни одна гречанка не созналась бы в этом, думал Манолис, с любовью глядя на Сандру. Гречанки обожают хвастаться успехами своих детей, но падают духом, если те не оправдывают их ожиданий. В комнате воцарилась тишина. Ставрос уткнулся взглядом в ковер. Он чувствует себя униженным? Ко всеобщему удивлению, Сандра громко, заливисто рассмеялась:
— Только не надо меня жалеть. Я горжусь своей Александрой, она — умница. Конечно, из года в год таскаться по больницам — не большое удовольствие. Да, нам было несладко. Но теперь она принимает лекарства, мы купили ей небольшую квартирку в Элвуде[110]. У нее все хорошо. Александра счастлива. Занимается живописью.
— Все так. — Ставрос, тепло улыбаясь жене, энергично закивал. — Вы бы видели, какие иконы она пишет. Они просто восхитительны.
Тася Мародис, до сей минуты не проронившая ни слова, глубоко вздохнула:
— У каждого из нас свой крест.
За прошедшие годы ее голос ничуть не изменился. Тихий, почти неслышный — зов крошечной напуганной птички.
— Она для нас не обуза, — отчеканила Сандра, сложив губы в суровую складку.
— А что у нее за картины?
Взгляды всех, кто был в гостиной, обратились на Афину. Девочка покраснела.
— Это большие полотна, — отвечала ей Сандра по-английски. — Она пишет портреты женщин, разных женщин — пожилых, молодых, толстых, худых. Пишет в стиле древних православных икон. Цвета богатые, насыщенные, просто фантастические… — Она улыбнулась девочке: — Ты любишь искусство?
— Я хочу стать художником.
Параскеви потрепала плечо внучки:
— Не дай бог, твой отец услышит… — Она повернулась к друзьям: — Он говорит, что искусство не приносит денег.
— Не приносит, — Сандра пожала плечами, — но Александра пишет не из-за денег.
— Афина, иди принеси твой портрет дедушки, что висит в нашей комнате. Покажи всем.
Девочка поднялась с пола и застенчиво пошла через комнату. Вернулась она с небольшим полотном. Помедлив в нерешительности, она застенчиво улыбнулась и передала картину Манолису.
Он не узнал друга в изображенном на портрете человеке с густыми седыми волосами и смуглой морщинистой кожей. Манолис не разбирался в искусстве и не мог по достоинству оценить мастерство автора картины. Он ничего не почувствовал.
— Очень хорошая работа, — похвалил Манолис девочку, передавая портрет Танассису.
Афина опять покраснела:
— Да, ничего.
Сидящие кругом пожилые люди стали передавать портрет друг другу. Каждый, как и полагается, выражал свое восхищение. Наконец портрет оказался в руках Параскеви. Она отерла слезы:
— Тимио так гордился Афиной.
— Как же ею не гордиться? — Коула улыбнулась девочке. — Такая замечательная молодая девушка. Конечно, он ею гордился.
Девочка молча забрала портрет у бабушки и вышла из гостиной.
Тася подалась вперед:
— Вы слышали про старшего сына Вики Аннастиадиса?
Ну вот, подумал Манолис, сплетни продолжаются. Задыхающийся голосок Таси вызвал у него омерзение. При всей своей робости она всегда была стервой. Теперь он вспомнил, как прежде она радовалась чужим несчастьям. Он повернулся к Танассису, собираясь завести с ним разговор, но тот вопросительно смотрел на Тасю:
— А что с ним?
Взгляд Таси, обращенный на Танассиса, блестел.
— Его посадили.
— За что?
Тася пожала плечами:
— За кражу. Как, где и что он украл, я не знаю. Но он всегда был непутевый.
Танассис сердито фыркнул:
— Вздор. Коста — хороший парень. Надежный. На него можно положиться.
Тася поджала губы:
— Возможно, Артур. И тем не менее он — вор.
Коула забарабанила пальцами по журнальному столику:
— Постучите по дереву, чтоб не сглазить наших детей.
— Ну-ну.
Разъяренная, она резко повернулась:
— Это ты о чем, Танасси?
Старик расхохотался:
— Да так, куколка, ни о чем. Что мы на самом деле знаем о своих детях? Только то, что они нам рассказывают. А много ли они нам рассказывают?
Тася начала что-то говорить, но тут же осеклась. Манолис не был уверен, что он разобрал хотя бы слово в ее невнятном бурчании, но злость, явственно прозвучавшая в ее голосе, внезапно словно тенью накрыла всю гостиную. Манолис понял, что она хотела сказать. Вот потому-то тебя и бросила жена. И тут до него дошло, что это не Танассис решился уйти от жены. Это Елени проявила мужество и ушла от него. Интересно — она сама оставила ему детей? Или он пригрозил, что свернет ей шею, если она станет с ним судиться? Наверно, я никогда не узнаю всей правды, решил Манолис. Танассиса мучает стыд, и, имея склонность к хвастовству, он всегда будет преподносить свой рассказ в лестном для себя свете. Хотя нет, не совсем так. Манолис глянул на старого друга — погрузневшая фигура, трясущиеся морщинистые руки со старческими пятнами и пожелтевшими от никотина пальцами, складки жира на затылке. Танассис был старик, но хотел верить, что он все еще бык, полный сил. А те дни давно уж миновали. Погруженный в свои мысли, Манолис не слышал, что его друг ответил Тасе, зато увидел реакцию окружающих: Афина изумленно охнула, его жена скривила рот в злорадной усмешке. Коула Тасю никогда особо не жаловала.
— Богохульник ты, Танассис. — Тася скрестила на груди руки и отвернулась от мужчин.
— Тася, — расхохотался Танассис, — ты прямо как моя жена. Вы обе из тех, кто пресмыкается перед Богом. И это все, что мне нужно знать о религии.
Тася не сдержалась.
— Атеист, — выпалила она.
Танассис ударил в ладоши. От его громкого хлопка молодые люди на кухне мгновенно замолчали.
— Браво, Тася, браво. Я — атеист и чертовски горжусь этим. Мы живем один раз, моя маленькая сплетница, только один раз. А потом превращаемся в прах, в корм для червей. Так-то вот.
Внезапно он обмяк, лицо его скукожилось. Вид у него стал испуганный, сконфуженный. Он достал из кармана рубашки сигарету и, не глядя на Тасю, смущенно извинился перед Параскеви.
Пожилая женщина — глаза у нее все еще блестели от слез — улыбнулась:
— Тимио говорил то же самое. Не волнуйся, Танасси, ты меня не оскорбил. Одному Богу известно, что нас ждет после смерти. А я знаю лишь одно: больше я никогда не увижу своего Тимио.
Танассис поднялся, сунул в рот сигарету:
— Пойду покурю.
Манолис, бросив виноватый взгляд на жену, последовал за ним, равно как и Сотирис.
Задняя веранда, обнесенная толстой дощатой стенкой до пояса, была большая, как комната. Солнце уже зашло. Малыши до вечера играли во дворе, а потом собрались в одной из свободных спален и стали смотреть кино на DVD.
Танассис закурил. Сотирис попросил у него сигарету.
— Все еще куришь?
— Раз или два в год. Теперь Ирини всю ночь будет меня пилить.
— Повезло тебе. Рядом с тобой есть человек, который о тебе заботится.
Танассис глубоко затянулся. Он смотрел на огород в темноте. Посреди двора росло красивое крепкое лимонное дерево. Сейчас оно стояло голое, но весной на нем появится много плодов. Совершенно очевидно, что это сильное дерево. Манолис проследил за взглядом Танассиса. Тимиос всегда был хорошим садоводом. Когда они жили вместе, он выращивал томаты, и каждый год на его грядках было много сочных крупных помидоров.
Манолис молча курил на веранде, глядя на своих друзей. Неужели последний раз они были вместе в том грязном борделе на Виктория-стрит? Тогда они так напились, что он никак не мог возбудиться. Закончил тем, что стал сосать грудь какой-то шлюхи, пытаясь выжать из своего полустоячего члена жалкую струйку спермы. После, вне сомнения, они еще не раз встречались на танцах, свадьбах и крестинах, но ему почему-то запомнилась именно та ночь. Он улыбнулся сам себе. Тогда они были еще те жеребцы — самоуверенные сильные самцы. Крепкие парни, паликариа. Теперь они умирают. Может, еще и не больны, но смерть уже подступила к ним, взяла их в оборот.
— Так как тебе живется холостяком, Артур? Рекомендуешь?
Сперва они думали, что Танассис не ответит. Он по-прежнему смотрел в темноту двора. Но он повернулся, прислонился к стенке веранды и уныло улыбнулся Сотирису:
— Одиноко. Очень одиноко… — Он пыхнул сигаретой. — Хотя я завел себе любовницу. Она филиппинка. Антуанетта. Славная женщина.
Манолис был шокирован. И позавидовал другу. Жестокий ты, Господи, жестокий. Мне суждено вечно завидовать этому человеку.
— Сколько ей? — Сотирис с сомнением смотрел на Танассиса.
— Сорок восемь. — Танассис громко рассмеялся, довольный тем, что удивил и смутил своих друзей. — Я с ней не живу, конечно, иначе дети отправили бы меня в психушку. — Неожиданно в его голосе послышалась горечь. — Не потому что их заботит мое душевное здоровье. Они испугались бы, что ей достанутся мои деньги. — Он затушил окурок о дерево и швырнул его, подбросив высоко, куда-то вдаль. Окурок приземлился у соседского забора. — Им не о чем беспокоиться. В завещании о ней ни слова.
