– Ты с ума сошел! – прохрипел Шевчук.
– Ты делай свое дело. Тебя это не касается.
– Очень даже касается, ты, мерзавец! Неужто ты думаешь, что я пальцем пошевелю…
– Адась, – умоляюще сказал я, – послушай… они ж тут все сметут… никто не уцелеет. И мы в том числе. Может, с нами так оно и надо, но остальные-то при чем?
– Остальные не лучше, – холодно сказал Шевчук.
Я провел рукой по лицу – все болело, все избитое тело, пошевелиться было больно… до сих пор я этого как-то не замечал.
– Адась, послушай… Как ты думаешь, почему свернули акцию? Это все он, Себастиан… Он ради нас на такое пошел… Не заслужил он смерти, да еще такой смерти. Ну чего ты хочешь? Центр? Забирай! Любой пост, любую должность? Все!
– А кто мне ее даст, эту должность? – полюбопытствовал Шевчук. – Ты? Да кто ты такой – Петр-реформатор? Да я от тебя и гроша ломаного не возьму.
Он помолчал.
– Акция… Да плевал я на эту акцию. Они уже когда эту акцию разворачивали, обречены были. Еще пару дней – и все… Торопился я здорово, это правда, все на карту бросил… еле успел.
– Еле успел?
– А ты думал? Двадцать лет голубей разводил…
– Адась…
– Ну что – Адась? Что ты на меня уставился? Нет на эту штуку управы. И не было никогда…
– Сыворотка…
– Да какая сыворотка? Они за сутки сгорают, какая тут сыворотка? Нет, все чисто будет, Лесь. Аккуратно будет. Почти стопроцентная смертность. Никакой тебе пугачевщины, ничего.
– Ах ты…
Я совсем забыл про Себастиана – и вздрогнул, когда он вновь пошевелился на своей койке. Подошел к нему.
– Ну что ты?
– Мне холодно, – пожаловался Себастиан.
Я накрыл его одеялом.
– Потерпи, парень. Потерпи.
Мажор поднял на меня глаза – их уже начала затягивать мутная пленка.
– Я умираю, да?
Я промолчал.
– Мы – все умираем? Все?
– Мне очень жаль, Себастиан, – с трудом выговорил я, – очень жаль!
– Вот она, свобода, – проговорил за моей спиной Шевчук, – ты это понимаешь, Лесь!
Я от плеча размахнулся и ударил его по скуле. Он замычал и бессмысленно вытаращился на меня. Тогда я ударил еще раз – в кадык и почувствовал, как что-то хрустнуло под моими пальцами. Шевчук сполз по стене и закрыл глаза.
– Лесь… – едва слышно сказал Себастиан, – не надо.
Похоже, я сломал ему гортанный хрящ, Шевчуку. Значит, он тоже умрет, подумал я. Почему-то меня это не обеспокоило. Значит, так и надо. Мы все разделим их участь…
– Свобода или смерть, да? – пробормотал я. – Не бывает свободы, Себастиан, не бывает. Только смерть.
Нужно отозвать оцепление – пусть их… хватит… смертей.
Телефонная трубка все еще болталась на шнуре, медленно поворачиваясь вокруг своей оси. Я подошел, положил ее на рычаг – и телефон тут же зазвонил – пронзительно, настойчиво.
Я вновь поднял трубку.
– Да.
– Что происходит, Лесь? – спросил Ким. – Они падают на улицах… Я едва пробрался сквозь оцепление – там черт знает что творится. В Нижнем стрельба. А по телику говорят – эпидемия…
– Это не эпидемия, – сказал я, – это пандемия. Нет больше грандов. Нет и никогда не будет. Мы остаемся одни, Ким. Совсем одни. Как в твоей программе. Нашей с тобой программе. Одна большая похоронная команда.
– Паршиво, – равнодушно сказал Ким. – Кстати, насчет программы.
– Да?
– У нас уже есть космические корабли, знаешь?
Я сказал:
– Ни фига себе… А докуда ты дошел?
– До второй половины двадцатого. Но, Лесь, это какой-то кошмар.
– Что значит, кошмар?
– Да черт его знает. Наверное, я все же где-то ошибся. Две мировые войны. Что-то около ста миллионов…
– Что, всей популяции? Так ведь и сейчас немногим…
– Да нет же… погибших. А чего ты хотел? Такие темпы развития – с ума сойти можно! Авиация, ядерные технологии – помнишь эти разработки в двадцатые. И все – в войну. Все ресурсы, все…
– Погоди, – сказал я, – сколько погибших?
– Сто миллионов. Или больше. Сплошная резня, Лесь. Как ни крути – резня… Я уж и так, и так… Нет никакой объединенной Евразии… все перегрызлись.
– Наверняка ошибка, – сказал я. – Попробуй еще.
– Не могу… свет отключили. Похоже, электростанция накрылась. АТС наверняка тоже вот-вот крышка. Я пошел, ладно, Лесь? Им наверняка сейчас люди понадобятся.
– Ладно, – сказал я, – все это уже неважно.
Себастиан тихонько застонал, и когда я обернулся, то увидел, что он смотрит на меня своими глазищами.
– Все хорошо, да, Лесь?
– Да, – ответил я, – все хорошо.
Июль – сентябрь 1999, Москва
Нечто скрывает свой подлинный облик, предстает привычным и обыденным, храня в себе потенцию иного, подлинного, – но доступного лишь детскому зрению, или смутной догадке, или экстремальному переживанию, – или просто мерцающего на грани зрения, в зоне, где реальность на миг сходится с пространством подлинного, тем самым являя свою фантазматическую, низшую сущность…
Собранные в этой книге рассказы Марии Галиной – и более новые, и более старые (вообще здесь представлены тексты, написанные в течение десяти с лишним лет) – описывают мир, существующий на грани реального и сверхреального, мир принципиально обманчивый, всегда готовый – в самый неожиданный момент и самым неожиданным способом – приоткрыть свое второе дно, да так, что мало не покажется никому. При этом писательница отобрала для настоящего сборника рассказы, по преимуществу не укладывающиеся в нормы строгих фантастических жанров (от SF до фэнтези), – хотя, конечно же, в эти нормы не укладывается практически никакая хорошая фантастика. Можно было бы сказать, что перед нами сборник притч, если б это сообщение не было слишком общим – и оттого вполне произвольным. Правильнее сказать, что это – своего рода протоколы экспериментов, поставленных над химерами человеческого сознания, над автоматизмом восприятия, над людской бесчувственностью по отношению к любым аспектам окружающего мира, не вписывающимся в предустановленные модели и чертежи. Протоколы четкие, беспощадные, как правило, не оставляющие надежды на благополучное разрешение когнитивного конфликта.
При этом важно: степень искаженности мира в этих рассказах различна – от зыбкой, ужасающей, но не подкрепленной ничем, кроме рассуждения, догадки («Краткое пособие по собаководству») до постоянного, неотменимого существования в принципиально чужеродном мире («И все деревья в садах…») – и это лишь крайности. Инобытие может проступать постепенно («Красные волки, красные гуси»), может быть постоянным двойником реальности («В плавнях»), может оказаться, напротив, основой мироустройства, более реальной, нежели обыденно созерцаемый мир («Юго-западная железная дорога»)… Мир может быть не разделенным на подлинное и кажущееся, но просто ветвиться альтернативно, однако здесь окажется, что каждая новая вариация не лучше предыдущей («Заплывая за буйки»)…
Излюбленный сюжетный механизм галинской малой прозы – недоуменное, постадийное вхождение посюстороннего человека в пространство инобытия, одновременно могущее быть и прозрением, и погружением в бред, галлюцинаторный морок (эта двойственность хорошо прочитывается, к примеру, в рассказе «Ящерица») – имеет, однако, дополнительный уровень прочтения. Это – столь частая у Галиной аллюзивная подоснова ее текстов, их нацеленность на критическое переосмысление архетипических структур, литературных конструкций, мифологических основ… Избегая разговора о постмодернистской вариации фантастического, нельзя не сказать о том, что сам разворот некоего канонического сюжета или классической формы на 180 градусов подчас позволяет вскрыть в них непредвиденные смыслопорождающие ресурсы. Иногда это может представать занятной, не более, игрой, подобно истории об Иване Сергеевиче Тургеневе как волке-оборотне («Спруты»), но чаще здесь возникают нешуточные, очень тонкие возможности продемонстрировать явственную несовместимость обыденного и инобытийного – не образов мира даже, но собственно языков описания.
Так, в рассказе «Красные волки, красные гуси» глубинное дискурсивное противоречие между оптимистически-благодушным стилем «дневника натуралиста» и неомифологическим пространством реального странствия того же самого натуралиста в туземной дыре создает контрапункт повествования, вскрывая фантастичность или, скорее, ложность автоматизированного очеркового языка по отношению к вырывающейся за пределы возможного понимания безумной архаической подлинности. Эффект здесь создается именно на уровне стилистического противоречия, означающего ни много ни мало, как несовместимость предъявленных картин реальности.
Или в «Юго-западной железной дороге», где Оберон и Титания, как им и положено, казалось бы, появляются в важнейшей из альтернативных форм миропорядка – сновидческом пространстве, на деле же оказываются существами значительно более настоящими, нежели спящие пассажиры поезда (нельзя не отметить и тот вклад, который Галина внесла этим рассказом в столь богатый на мифологическо-притчевые трактовки железнодорожный мотив).
