— Ну и чё надо?
Но Алена проигнорировала его грубый тон, улыбнулась:
— Я хотела узнать — может, тут от бабушки что осталось…
— Ничего не осталось.
— Может, фотки какие? Вещи… Она хотела мне фотографии оставить.
— Не знаю. Я все сжег.
— Как — сжег?
— А так. На помойке. Зачем оно мне?
— Да?.. Ну а в дом-то можно зайти?
— Зачем?
— Но это же и моя бабка.
Стас темно усмехнулся:
— Ты откуда взялась? Что — за домом явилась? Или за половиной? Так тут все мое! Я тут родился, поняла? Я тут до одиннадцати лет на каждую доску в заборе ссал! А ты откуда приехала?
— Я из Долгих Криков.
— Вот и вали в свои долбаные Крики! — Он повернулся к собачьей будке: — Козел! Фас!
Пес резво выскочил из будки и бросился на калитку с такой злобой, что Алена испуганно отшатнулась.
А Стас расхохотался и ушел в дом.
— Ладно, блин! — мстительно пообещала Алена ему вдогонку.
Но испечь брату «блин» оказалось не так-то просто. В Твери, в областном суде молоденький длинноволосый юрист с вдохновенным лицом Паганини, положив на стол ноги в американских джинсах и подбитых подковками ботинках, нагло разглядывал Алену и спрашивал, крутя в зубах карандаш:
— Где ваш отец?
— Не знаю, сгинул…
— А кроме него, у вашей бабки сколько детей?
— Никого.
— Значит, отец ваш — ее единственный сын?
— Да.
— Ну и где он? Он жив или нет?
— Я не знаю. Он нас бросил. В детстве.
— Понятно. Значит, ситуация такая, девушка. Пока не определится, жив ваш отец или нет, ни вы, ни ваш брат не можете претендовать на этот дом. Потому что не вы прямые наследники. А прямым наследником является ваш отец.
— Но Стас уже занял дом…
— Я вам, девушка, объясняю с точки зрения закона. Пока нет ясности с прямым наследником, суд не примет дело к рассмотрению.
— Выходит, он там может жить, а я и зайти не могу?
— Выходит, что так. — Паганини соизволил вытащить из зубов карандаш и повернулся к двери своего кабинета: — Следующий!..
* * *
— Мама, кто мой отец? Куда он делся?
Мать, готовя ужин, повернулась от плиты:
— А зачем тебе?
— Нужно.
— Зачем?
— Ма, в конце концов, я же не в капусте родилась! — нервно сказала Алена. — У меня был отец. Кто он? Куда он делся?
Мать подошла к кухонному столу, за которым Настя делала уроки, села, вытерла руки передником.
— Хорошо… Настя, выйди из дома.
— Это еще почему? — сказала Настя.
— Выйди, я сказала!
— Но это ж и мой отец!
— У тебя другой. Выйди.
Настя, собрав учебники, вышла, обиженно хлопнув дверью.
Проводив ее взглядом, мать сказала Алене:
— Твоего отца посадили.
Алена опешила:
— Как это? Когда?
— Поэтому я тебе ничего о нем не говорила.
— А за что посадили? На сколько?
— Посадили его за дурь, за то, что лез куда не надо. И дали по полной, пятнадцать, — с непонятным ожесточением сказала мать. — А выжил он или в тюрьме сгинул — не знаю, он мне не сообщал. Теперь понятно?
— Но, мама, я должна его найти…
Мать, поколебавшись, встала, открыла сундук, переворошила в нем зимние вещи и откуда-то со дна достала пожелтевшую почтовую открытку с фиолетовыми штемпелями.
— Вот все, что я от него имела. За пятнадцать лет.
Алена взяла открытку, прочла на штемпеле: «Инта, п/я 2456-в». Перевернула открытку, на ней прямым жестким почерком было написано всего несколько слов:
ДОРОГАЯ ТАМАРА! ТАКИМ, КАК Я, СРОК НЕ СОКРАЩАЮТ И АМНИСТИЙ НЕ ДАЮТ. А ПОТОМУ — НЕ ЖДИ, СЧИТАЙ, ЧТО Я УМЕР. БУДЬ СЧАСТЛИВА И БЕРЕГИ НАШУ ДОЧЬ.
ПЕТР
Алена подняла глаза от открытки, посмотрела на мать, увидела, что та тихо плачет, и вдруг догадалась:
— Ма, ты его любила?
Сморкаясь в платок и вытирая слезы, мать тихо сказала:
— А ты… ты думала — я шлюха, вожу сюда каждого!.. А я его забыть не могу! Мне после него никто не мил! А он… — Она стала всхлипывать. — Я ему три года писала, а он… Ни разу мне не ответил даже… Вы, Бочкаревы, — камни гребаные!..
Поезд миновал Котлас, Ухту, Печору и все тянул и тянул на северо-восток вдоль редеющих лесов, потом через какието унылые болота, потом по безлюдной тундре и наконец через двое суток привез ее в Верхнюю Инту. На вокзале Алена вышла из вагона с переселенцами, беженцами с Кавказа и бритыми под ноль новобранцами. На пыльной привокзальной площади показала отцовскую открытку одному милиционеру, второму, потом — какому-то престарелому бичу, который ошивался тут у пивного бара, приставая ко всем с просьбой оставить ему «пену допить».
— А на пиво найдешь, дочка? — спросил он, разглядывая открытку.
Алена дала ему десятку, бич сказал:
— Сядешь на шестой автобус, доедешь до конца, там и будет твой лагерь.
Действительно, проехав через Большую Инту, автобус выкатил куда-то в тундру и почти сразу пошел вдоль заборов из колючей проволоки, мимо лагерных зон и бараков. Водитель то и дело объявлял остановки:
— Лагерь пятьдесят второй… Лагерь пятьдесят третий… Лагерь пятьдесят четвертый…
На этих остановках из автобуса выходили в основном женщины с тяжелыми сумками в руках и, меся сапогами топкую грязь, шли к лагерным воротам.
— Последняя остановка, — объявил водитель. — Пятьдесят шестой лагерь. Девушки, вам выходить.
Алена и еще три женщины вышли из опустевшего автобуса и по грязи пошли к проходной лагерного КПП. За воротами КПП, в зоне зеки, одетые в серые телогрейки, строились в колонну перед выходом на работу. Командовали построением низкорослый пожилой майор и молоденький лейтенант.
Алена дождалась своей очереди к зарешеченному окошку КПП, сказала дежурному сержанту:
— Мне Бочкарева Петра Ивановича.
Сержант провел пальцем по короткому списку и поднял глаза на Алену:
— У вас свидание назначено?
— Нет. Но мне его найти надо.
— Найти? А что случилось?
— Ничего не случилось. Я его дочка. Мы его потеряли, понимаешь? Будь человеком, помоги найти.
— Не понял, — сказал сержант. — Он у нас тут сидит?
Алена подала ему открытку отца.
— Что это? — спросил сержант.
— Почитай…
Сержант прочел открытку, посмотрел на штемпель и присвистнул от удивления.
— Дак это ж когда было! Когда тут политзеки сидели. Их давно выпустили, ты чего?!
— Но к нам он не вернулся, понимаешь? Мне нужно знать: он отсюда живой вышел или?..
Сержант смотрел на нее в изумлении, Алена попросила:
— Пожалуйста! Это мой отец. Я его никогда не видела…
Сержант снял трубку со старого телефонного аппарата, потом положил ее на место, встал и ушел из будки в зону, во двор, к низкорослому майору, который командовал построением зеков. Через открытую дверь КПП Алена видела, как сержант козырнул этому майору и стал что-то говорить, показывая то на КПП, то на Аленину открытку. Майор взял открытку, прочел, посмотрел в сторону Алены и, отдав какое-то распоряжение лейтенанту, через тамбур КПП вышел к Алене.
— Здравствуйте. Вы дочь Бочкарева?
— Да.
— Я майор Буров, начальник по режиму. Ваш отец вышел отсюда живой. В восемьдесят седьмом. Я не знаю, что с ним потом сталось, у нас нет таких данных. Но я его помню и могу вам сказать: это исключительный человек! Давайте пройдемся… — И он повел Алену вдоль лагерного забора, говоря: — Понимаете, вы новое поколение, вам трудно понять то время. Раньше тут был лагерь для диссидентов. Точнее, здесь их ломали — сажали к уголовникам, чтобы те их били, опускали. Вы понимаете?
Алена кивнула.
— Нет, — сказал майор. — Вы не понимаете. Но это и к лучшему. Вашего отца не сломали и не опустили. Больше того: он тут пользовался большим уважением. Вы хоть знаете, за что он сидел?
— Нет…
— За самиздат, за инструкцию «Как вести себя в КГБ». То есть это был настоящий правозащитник, серьезный, он объяснял людям, как не ломаться на допросах, не врать и не сдавать своих. И за это ему, конечно, дали по полной, на всю катушку. И выпустили последним, он отсидел от звонка до звонка. Потому что он и здесь стал за зеков права качать, письма писал за них в Верховный суд, в ЮНЕСКО, в ООН. Я тогда только начинал тут служить, но хорошо его помню. Стоящий был мужик, настоящий.
— А как же мне найти его?
— То есть он после этой открытки вам больше не писал?
— Нет.
— Даже после выхода отсюда?
— Да.
Майор крутанул головой:
— Кремень мужик… Знаете, что я вам скажу? Попробуйте поискать его через Елену Боннэр.
— А кто это?
— А вот это стыдно, девушка! Это вы должны знать. Боннэр — вдова академика Сахарова. «Мемориал», диссидентское общество. Уж они-то должны его знать…
