Лошадка бодро постукивала копытами, и Эдвард Бодуин выдохнул в свои прекрасные усы. Все женщины в их Обществе единодушно считали, что, помимо красивых рук, усы – самая привлекательная его черта. Темные, бархатистые. Крепкий, гладко выбритый подбородок только подчеркивал их красоту. А вот голова у него была совсем седая, как и у его сестры, – еще с молодых лет. Из-за седой головы он был заметен на любом сборище, и карикатуристы вечно цеплялись к его несколько театрально выглядевшим снежно-белым волосам и пышным черным усам, изображая местные политические распри. Двадцать лет назад, когда Общество по борьбе с рабством было в зените своей славы, контраст между его усами и совершенно белой головой выглядел как символ их деятельности. «Крашеный ниггер» – так называли его враги, а во время поездки в Арканзас жители прибрежных селений, обозлившись на лодочников– негров, с которыми вечно соперничали, поймали Бодуина и вымазали ему лицо и волосы ваксой. Бурные деньки давно миновали; осталась тина недоброжелательства, разбитые надежды и проблемы, которые не разрешить только силами аболиционистов. Спокойная республика? Увы, ему до этого не дожить.
Даже погода действовала на него слишком сильно. Ему было то слишком жарко, то он мерз, ну а сегодняшняя жара его просто доконала. Он поглубже надвинул шляпу, чтобы солнце не так жгло шею; затылок до того нажарился, что может и удар хватить. Мысли о смерти и собственной слабости были вовсе не новы (ему уже перевалило за семьдесят), однако по-прежнему его раздражали. Все ближе подъезжая к старому родовому гнезду которое снилось ему по ночам, он еще острее чувствовал, как течет время. Измеряемое войнами, которые он пережил, но не участвовал в них (с индейцами майами, с испанцами, с южанами-раскольниками), время двигалось еле-еле. Однако измеряемое промежутками между закапыванием «кладов», оно казалось мгновением. Где, например, закопал он коробку с оловянными солдатиками? А цепочку от часов? И от кого, собственно, он их прятал? Наверно, от отца, человека глубоко религиозного, который знал многое из того, что ведомо только Господу, и рассказывал об этом людям. Отец казался ему человеком странным во многих отношениях, но было у него одно нерушимое правило: всякая человеческая жизнь священна. Ту же уверенность унаследовал сын, хотя для подобного убеждения оставалось все меньше оснований. Давно уже их движение вдохновляли на дальнейшую борьбу лишь воспоминания о былом – о письмах, петициях, митингах, яростных спорах, о вступлении в их ряды все новых и новых членов, о Публичных скандалах, о тайном спасении и открытых призывах к бунту. И все же их деятельность дала свои результаты, а когда она затихла, то они с сестрой продолжали работать и научились преодолевать множество иных препятствий. Например, когда беглая негритянка поселилась в их собственном доме, где жила тогда ее свекровь, а потом сама себя повергла в бездну несчастий, Обществу удалось замять дело об убийстве ребенка и заглушить вопли о варварстве и тому подобном; даже преподнести это как хороший урок для поборников отмены рабства. Да, славные то были годы, годы ярости и борьбы за свои убеждения. Теперь же ему просто хотелось знать, где он закопал когда-то своих солдатиков и цепочку от часов. Уж очень удушливый день, довольно и этого: доставить домой новую служанку и вспомнить точно, где спрятано его сокровище. А потом он отдохнет, поужинает, и если будет угодно Богу, то солнце снова зайдет и снова подарит ему благословенный ночной сон.
Дорога поворачивала, и он услышал поющих еще до того, как увидел их.
Когда женщины собрались перед домом номер 124, Сэти была занята тем, что дробила кусок льда, собирала осколки в карман фартука и бросала потом в миску с водой. Когда за окном послышалось пение, она как раз смачивала в ледяной воде тряпку, чтобы приложить ее ко лбу Возлюбленной. Возлюбленная, вся мокрая от пота, распростерлась на постели Бэби Сагз, в гостиной, держа в руке кусочек каменной соли. Обе они услышали пение женщин одновременно, и обе подняли головы. Голоса становились все громче, и Возлюбленная села, лизнула соль и перешла в большую комнату. Потом они с Сэти, обменявшись взглядами, двинулись к окну. Они увидели Денвер, сидевшую на крыльце, и за ней, на границе двора и улицы, исступленные лица примерно тридцати женщин, их соседок. У одних глаза были закрыты; другие смотрели прямо в жаркое, сияющее небо. Сэти открыла дверь и взяла за руку Возлюбленную. Вместе они вышли на порог. Сэти показалось, что сама Поляна пришла сюда со своей жарой и шелестом листьев, когда женские голоса пытались отыскать единственно верное сочетание звуков, тот ключ, тот волшебный аккорд, который позволил бы прорваться за пределы слов. Женщины складывали свои голоса, пока не прозвучала наконец секвенция такой мощи и силы, от которой колышутся глубокие воды и каштаны сыплются на землю. Эта волна звуков обрушилась на Сэти, и она задрожала с головы до ног, словно младенец, опущенный в купель.
Поющие женщины сразу узнали Сэти и, на удивление самим себе, не испытали ни малейшего страха, увидев ту, что стояла с нею рядом. До чего же это дьявольское отродье умное, подумали они. И красивое. Предстает перед людьми в обличье беременной женщины, которая не скрывает своей наготы и чему-то улыбается под жарким полуденным солнцем. Черная, как грозовая туча, с блестящей от пота кожей, она стояла перед ними на длинных прямых ногах, выставив свой большой тугой живот. Множество искусно заплетенных косичек виноградными лозами обвивали ее голову и плечи. Господи! Улыбка ее была просто ослепительна.
Сэти чувствует, как щиплет ей глаза, и, может быть, для того чтобы видеть яснее, поднимает их. Небо синее и ясное. Свежей зелени листвы не коснулось еще дыхание смерти. Но когда она чуть опускает глаза, чтобы снова взглянуть на эти любящие лица, то сразу видит его. Он медленно ведет под уздцы лошадь; на нем черная шляпа с широкими полями – достаточно широкими, чтобы скрыть его лицо, но намерений его они скрыть не могут. Он входит к ней во двор; он приехал, чтобы забрать у нее самое дорогое. Она слышит шум крыльев. Крохотные колибри снова вонзают тонкие клювы-иглы сквозь ее головной платок, сквозь волосы прямо в кожу и хлопают крыльями. И если у нее есть в голове хоть одна мысль, то это: Нет! Нетнет. Нетнетнет. Она взлетает. Топорик для рубки льда она больше не держит в руке, он сам стал ее рукой.
Оставшись на крыльце одна, Возлюбленная улыбается. Но теперь в ее руке ничего нет: пусто. Сэти убегает, убегает от нее, и Возлюбленная чувствует пустоту в той руке, где только что была рука Сэти. А сама Сэти бежит прямо в толпу тех людей за оградой, соединяется с ними и оставляет Возлюбленную одну. Одну. Снова одну. Потом появляется Денвер и тоже бежит. Прочь от нее – к толпе людей. И они превращаются в холм. Холм падающих черных людей. И над ними, поднимаясь со своего места с кнутом в руке, возвышается тот человек без кожи и смотрит. Смотрит на нее.
* * *
Босые ноги, ромашки смяты. Ботинки мои и шляпа сняты. Босые ноги, ромашки смяты. Верни мне ботинки, верни мне шляпу.
На мешке с картошкой лежу головой, Дьявол маячит у меня за спиной. Хочется выть, будто волк в ночи… Люби, пока камнем не стал, о любви кричи.
Камень слеп, не чувствует боли.
В любви же ты разум теряешь и волю[13].
Он вернулся, точно совершая обратное движение по кругу. Сперва сарай, потом теплая кладовая, потом кухня, а вот и пес Мальчик, старый и слабый, весь в клочьях линяющей шерсти, спит у колодца. Увидев его, Поль Ди понимает, что Возлюбленная действительно ушла. Исчезла, как говорят некоторые, взорвалась прямо у них на глазах. Элла рассказывает не столь уверенно. «Может, и так, – говорит она, – а может, и нет. Может, она среди деревьев прячется, другого подходящего случая ждет». Но когда Поль Ди видит старую собаку, восемнадцать лет псу день в день, он уверен, что в доме номер 124 Возлюбленной нет. Однако открывает дверь в холодную кладовую с опаской, ожидая услышать знакомое: «Коснись меня. Погладь. Там, внутри. И назови меня по имени».
А вот и его тюфяк, покрытый старыми газетами и по краям обглоданный мышами. Вот и банка из-под жира. Пустые мешки из-под картофеля сложены на грязном полу. При свете дня он никак не может представить себе, как все это выглядело в темноте, когда лунный свет просачивался сквозь щели. Не может вспомнить необоримую страсть, страсть, против которой он восставал, страсть, заставлявшую его брать эту девушку так исступленно, словно она была свежим воздухом над поверхностью океана. В совокуплении с нею не было даже радости. Больше всего это было похоже на слепое желание выжить во что бы то ни стало. Каждый раз, когда она приходила и задирала свои юбки, жажда жизни ошеломляла его, влекла неудержимо, как неудержимо было и его собственное дыхание. И потом, вынырнув на поверхность, выброшенный на берег, хватающий ртом воздух, испытывая отвращение и чудовищный стыд, он был благодарен ей за то, что вновь побывал в океанских глубинах, ведомых когда-то ему самому.
