А женщина ушла утром, и приходила опять, и опять, пока домой не вернулась Анна.
Она ехала в свой город поездом через всю медленную и широкую страну лесов и озёр. И многие слова из прочитанных ранее книг переставали быть для неё театром мозга. Они становились живыми и тревожили её отзывчивую душу. Она как-то вяло вспоминала прошедшее и не находила толчка для будущего.
И она ощутила его у себя в комнате. Это была чужая комната с блеклыми, грязными стенами, и жирное пятно возле кровати смочило ткань, её закрывавшую. И я объясню, почему это произошло так.
Невозможно в нашей обычной жизни вернуться в прошлое. Скучные вышли ночи у хозяина с женщиной из прошлого. Они, как матёрые пьяницы, пили вино любви и не хмелели. Любовь не возвратилась. Осталась лишь её грубая схема простых движений. И множество теней, свивших гнездо в комнате, покинули её. Энергия их не согревала камня стен. Они уже остыли.
Прошло ещё два года, и мой взор, пролетая над городом дождей, невольно опять притянулся к знакомому окну. И я увидел хозяина комнаты. Это был скучный невыразительный человек, и внутренняя обстановка его жилища имела тот неприятный вид запустения, что и до его появления. Он сидел в кухне возле бутылки с вином и без всякой цели глядел в окно. А за окном, как сказал бы поэт: «Осень посыпала жёлтым конфетти зелёную главу Земли». И долго он сидел так, по стариковски поднялся и, вздохнув, словно его ждало важное дело, перешёл в комнату. Здесь он сел возле стены и, взяв со стола кисточку, стал что-то рисовать ей на стене. И, приблизившись, я увидел, что он раскрашивал листья на совершенно чистой стене. Уже десятка два их летело по ветру меж невидимых цветов, и я должен сказать, что рисунки удавались у него удивительно. Мне даже на секунду показалось, что ничто не изменилось здесь. Но, однако, изменения произошли. Анна больше не жила тут, и это видно было с точностью бездоказательной.
Как они расстались и почему, я думаю, не составляет особого интереса теперь.
Наступил день, когда одинокий жилец закончил раскраску листьев во всей комнате. Материю вдоль кровати он тоже сменил. Заняла эта работа довольно много времени, так как он был свободен только по вечерам и воскресеньям. Теперь он садился напротив окна и смотрел на улицу до глубокой ночи, а когда темнело совсем, смотрел на фотографию, которая также страшно выцвела, и лицо женщины разобрать было уже трудно. Я должен объяснить его поведение читателям.
Все предыдущие события повлияли на хозяина комнаты таким образом, что он находился в состоянии постоянного ожидания. А вот что он ждал — непонятно было ему самому. Он смотрел часами на улицу, на портрет, перечитывал старые книги и как будто что-то должен был вспомнить. А вот что? Подвела человека память. Да и можно ли на неё надеяться вообще?
Не знаю, каким образом, но однажды он вспомнил мучившее его «нечто». Но сначала я должен сообщить, что человек этот совершенно разочаровался в любви. С тех пор как ушла жена, несколько женщин, новых и старых знакомых, приходило к нему, и каждая из них уносила частицу краски со стен комнаты и ничего не приносила.
Но, прозревая невозможную пелену лет и лиц, он вспомнил странные и дикие чувства, связанные с фотографией. Он услышал давно померкнувший шёпот какой-то из тех ночей, как она в апофеозе любовного исступления, а потом уже спокойно сказала ему, что если бы захотела иметь ребёнка, то только от него. «Ты впустишь меня, если я приду хоть через десять лет?» — спрашивала его она. И что он мог бы ответить ей, кроме «да»?
И десять лет прошло. А может, даже больше. И эта мысль о ребёнке, которого не родила ушедшая от него жена, унёсшая из его жизни огонь любви, превратилась в мысль о спасении. Придёт та, которая должна повторить всё сначала, родит ему его самого вновь и вернёт любовь и молодость.
И он ждал её, раскрашивая стены и глядя на улицу. Ожидание стука в дверь стало его манией. «Она придёт», — шептал он, и стук ветвей за окном под северным ветром часто срывал его к двери. А потом расшатался гвоздик, на котором висела тяжёлая золотая рама. И ночью она упала с грохотом и безнадёжностью. Он вскочил, и никогда не гаснущая на ночь лампа осветила его почти юное лицо. С сияющими глазами, не замечая упавшей фотографии, он ринулся к двери и выскочил в коридор, а потом полуголый на улицу.
Ночь была светлая и тихая. Ни одного шороха и скрипа не пролетало в ней, и только у ног обезумевшего человека нежно шевелились обесцвеченные дождями и ветром, совершенно белые листья наступившей осени.
Он вернулся в комнату и опять увидел островок из белых листьев, который сохранился под фотографией. И горло его разорвал плач такой силы, что проснулся кто-то из жильцов сверху.
Человек этот вскоре исчез как-то незаметно и бесследно. А в его квартире поселился музыкант. Половину комнаты заняло огромное концертное фортепиано, обои сменили на новые, и ничто уже не напоминало о человеке, преследуемом осенью. А когда однажды в дверь постучалась какая-то женщина и спросила такого-то и такого-то, то музыкант, прерванный на середине труднейшего пассажа, несколько раздражённо объяснил, что такого здесь нет и никогда не было.
1975 г.
Я часто думаю, что бы делали люди без островов. Острова нам необходимы. Вот и в театре на Дирижабельной улице был такой кусочек независимости. Стоял он в коридоре между костюмерной и лестницей, ведущей куда угодно. Обычно его называют «ДИВАН», но в театре на Дирижабельной он назывался «пошли, посидим где-нибудь». И ноги любого человека приводили его к старой, обтрёпанной и слегка усталой спине доброго животного, или острова. В перерывах между спектаклями и репетициями со всех сторон его свисали свежие ноги девчонок-актрис. Но во время репетиций и по вечерам на нём задерживались более значительные сидельцы. Я присаживался на него в какое-то невероятное время, когда к острову стремились все. Вокруг ходили прыжками мимы, из костюмерной с криками выбегали пожилые артистки в молодёжных костюмах, а на диване было спокойно, и можно было длинно и вдумчиво говорить о чём угодно, несмотря на вселенский переполох и шум.
Но, по-видимому, диван имел и другое необъяснимое свойство. Он превращал, например, слова, в единственно правильные слова, решения, в единственно возможные, лёгкое знакомство в… любовь?
Очень вероятно, что первая встреча актёра Васи и актрисы Лены произошла под еле слышное шуршание именно его пружин.
Потом они часто видели друг друга, хотя и участвовали в разных постановках. Но определённого впечатления друг о друге не было. Васе, например, её фигура вспоминалась как расплывчатый бело-голубой цветок без запаха и блеска.
Но вот как-то после репетиции сидели они вдвоём. Свет в конце коридора погас, и лёгкая полутьма упала на их гримированные лица. И Вася вдруг подумал, что какое у неё «вознесённое» лицо, и вообще он вдруг взволновался при мысли, «что вот женщины, они ведь для нас существа с других планет, к которым мы бредём, спотыкаясь и падая, но всё же идём, так как…» Тут все эти величественные и гигантские мысли его спутались и смялись, потому что Лена, слегка откинувшись назад, оперлась о спинку дивана, и голубая юбка на её нога-на-ноге немного сползла кверху. И ещё Вася поймал себя на том, что вот уже несколько дней он почему-то думает о ней. Он нервно зашевелился и тут… Вероятно, пружины дивана согнулись под взаимно склонёнными друг другу углами и точно также склонились друг к другу Вася и Лена. А пройдоха диван гудел своим ласковым пузом про себя что-то вроде: «Действует, действует. Началось!»
Если бы я принялся описывать историю их любви подробно, то невольно бы скопировал самого себя в одном из своих ранних произведений. Любовь была, несмотря на первое космическое впечатление, обычная, человеческая. Если только к слову любовь, может быть применён термин «обычная».
Дни и ночи их были наполнены звоном маленьких колокольчиков, в которые превратилось сердце каждого из влюблённых. Очень часто они пели даже от лёгкого летнего ветра или от взмаха крыла птицы, промелькнувшей на седьмом небе, но их комариное стрекотание превращалось в грозный гул многопудовой колокольной меди, когда соединялись их губы. По обычаю всех влюблённых они целовались всюду, где только «нельзя» и «можно». Они целовались посреди бешено извивающихся дорог большого города, под мостами и в такси, в коридорах театра и, конечно, на диване. А поцелуи были таковы, будто сердце не должно было биться без поцелуев.
В театре или, вернее, театральной студии никто не знал об их любви, а они почему-то старательно её скрывали. И как назло, родители Васи куда-то укатили отдыхать на месяц, оставив сына цельновластным хозяином второго острова.
Ах, острова, острова. Что бы делали без вас люди. Мне иногда кажется, что, не будь островов, не было бы и человека.
