— Простите, — услышал я голос моей соседки по столу, — вам удалось прочесть название судна? Я близорука.
Не обернувшись к ней, я по складам прочел название, золотом отливавшее на белом фоне:
— «Стелла Полярис».
— Какая прелесть! — воскликнула она. — «Стелла Полярис»! «Полярная звезда». А из какой страны пришла к нам «Стелла Полярис»?
Тут уж я заглянул ей в лицо. Оно показалось мне ничем не примечательным. Круглое, мягкое. Серые глаза довольно большого размера и расставлены широко над коротким прямым носом. И нос как нос. Правда, ноздри живые. Подрагивают, трепещут. Такие ноздри я наблюдал у породистых скаковых лошадей. И все это окружено довольно пышными и, должно быть, мягкими на ощупь русыми волосами. Никаких особых примет, как говорят криминалисты. Но что-то все же есть в этом лице неординарное, невольно вызывающее ответную улыбку. Доброта. Доверчивая, бесхитростная доброта разлита по всему лицу, по белой, не тронутой загаром коже с блеклыми дробинками еще не проступивших веснушек.
Я, видимо, долго, не отрываясь, разглядывал ее лицо, и ей пришлось с улыбкой напомнить мне:
— Так вы определили, откуда пришла «Стелла Полярис»?
— Откуда пришла? — прищурился я в окно, а сердце у меня упруго запрыгало под ребрами, как это бывает со мной, когда я чем-то радостно поражен. — Откуда пришла эта самая «Стелла Полярис»? Да из Греции. Если судить по флагу над кормой. А порт приписки сообщу вам, когда «Стелла» нам корму покажет. Впрочем, могу пари держать, порт, конечно, Пирей. Какие еще в Греции имеются порты?
— Как вы все это знаете? — искренне восхитилась она. — Вы не моряк?
— Нет.
— Ну, тогда часто бываете за границей?
— Не совсем.
— Вы меня заинтриговали. Живете в гостинице, где лишь одни иностранцы, по виду вы — русский, а по говору — москвич… и весьма эрудированы по морской части.
— Но и вы, если судить по говору, моя землячка и тоже, если не ошибаюсь, проживаете в этой закрытой для советских граждан гостинице.
Она рассмеялась, показав ровные и большие зубы, какие бывают у детей — два верхних резца особенно длинные, как у зайца.
— Проживаю — это хорошо сказано. На самом верху, почти на чердаке, общежитие — двенадцать коек для обслуживающего персонала. Вот там и ночую. Если не выселят.
— Что-то вы не похожи на официантку..
— Почему же? И имя у меня такое. Подходящее к профессии. Лена, подай! Лена, обслужи! Но, но… Так мне мой муж подает команды. Я не официантка. Прилетела в Крым на вот эти полторы недели. День потеряла в Москве — не могла достать места в самолете.
— А я уже второй день тут. И моя жена в Москве обычно обращается ко мне: Олег, помолчи. Олег, не травмируй ребенка.
— Вот видите, как много мы друг о друге узнали из двух фраз!
— Все остальное я могу прочесть в ваших глазах, — сказал я.
— Тогда больше ни слова. Если у вас нет определенных планов на утро, то я приглашаю вас на прогулку. Пойдемте в порт и встретим «Стеллу Полярис». Любопытно, каких заморских гостей она высадит в Ялте? Идет?
— Идет!
Мы не вышли, а выбежали из «Ореанды». И я не заметил, как ее рука очутилась в моей, и мы пошли по набережной, не разнимая рук и беспричинно улыбаясь. Я не понимал, что со мной. Появилась какая-то легкость в походке, как в совсем юные годы. Мое тело лишилось половины веса. Глупая, бессмысленная улыбка помимо моей воли растягивала губы. Что-то в этом роде происходило и с Леной. Мы шли, пританцовывая и размахивая сцепленными руками, и, на трезвый взгляд со стороны, выглядели дурашливой, нелепой парой, впавшей в детство от непривычного южного тепла и курортного безделья.
Но нас меньше всего волновало, как мы выглядели со стороны. Оба были поглощены необъяснимой радостью, охватившей нас, и никак не хотелось анализировать свое состояние, копаться в своих чувствах из опасения нарушить это ощущение беспричинного, назовите как угодно: щенячьего, телячьего — восторга.
Каких-нибудь полчаса назад ни я, ни она и не предполагали, что такое вот с нами случится. Мы даже не подозревали о существовании друг друга. И вот — на тебе!
Ялтинская набережная мягким полукругом огибает бухту и кончается у морского вокзала. Чтобы попасть в порт, надо пройти через вокзал. Но все входы туда в этот час охранялись солдатами в зеленых фуражках пограничников. Перед солдатами теснились кучки таких же, как мы, любопытствующих курортников, пришедших поглазеть, как ошвартуется у причала иностранный теплоход. И как обычно бывает в таких случаях, никого, кроме официальных лиц, близко к иностранному судну не подпускали — вход в порт был перекрыт.
Лена была явно огорчена. И хотя не в моих правилах без особой причины козырять всемогущим удостоверением — красной книжкой столичного журналиста, перед которой, как по мановению волшебной палочки, распахиваются очень многие двери в этой стране, желание порадовать Лену оказалось сильнее.
Нас тут же пропустили. И мы, спиной чуя завистливые взгляды других зевак, прошли прохладные пустынные залы морского вокзала и вышли на залитый солнцем причал, где мне пришлось вторично предъявлять газетное удостоверение.
Теперь Лена знала, кто я, и не стала испытывать мое любопытство, сказав, что она — научный работник, служит в исследовательском институте в Москве.
— Химия? Физика?
— Физика. Точнее, баллистика.
— О! — удивился я. — Это уже попахивает военным ведомством.
— Вы — догадливый журналист. Мой институт — закрытый. Почтовый ящик.
Мы не стаяли вдаваться в подробности ее научной деятельности, так как я и сам понимал, что это неделикатно — она обычно бывает засекреченной, а кроме того, наше внимание приковало зрелище огромного — с близкого расстояния — белого теплохода, осторожно прижимавшегося многояруснооконным бортом к бетону причала, смягчая столкновение упругими связками кранцев.
Причал был пуст, лишь через равные промежутки зеленели фуражки пограничников, застывших, как на карауле, да еще темнела официальными костюмами жиденькая группа гражданских лиц — таможенные власти и работники «Интуриста». По косому подвесному трапу, спущенному с борта на причал, вверх торопливо побежали в затылок друг другу пограничники.
Мы стояли у носа «Стеллы Полярис». Над нашими головами уходил в синее небо бронзовым бревном старинный бушприт, и над ним, распластав свое тело по обе стороны корабельного носа, золотилась могучими формами громадная русалка, или как ее еще там называют, и солнце сверкало на крупной, как черепица, чешуе ее кокетливо изогнутого хвоста.
Вверху, на палубах, гремел из динамиков джаз. Оттуда, свесившись через перила, на нас глазели пассажиры. Все, как на подбор, седые, и у всех сверкающие фальшивыми зубами улыбки. И почти у всех на носу очки.
Лена, смеясь, обратила мое внимание на то, что нам снизу они кажутся гномиками, смешными, чудаковатыми масками какого-то заморского карнавала. И этому ощущению способствовал вид самого корабля — ультрасовременного со старомодным маскарадным фасадом.
Скоро Лена потянула меня из порта. Нам быстро наскучило зрелище сползающих по шаткому трапу пестро и крикливо, не по возрасту одетых стариков и старух.
— Взбесившийся дом престарелых, — резюмировала Лена, когда мы выбрались из порта на набережную. Здесь уже было многолюдно, и в полном контрасте с пассажирами «Стеллы Полярис» навстречу нам попадались одни молодые загорелые лица. И даже одежда этих людей, по-советски невзрачная и серая, выглядела теперь куда уместней шутовских многоцветных нарядов, напяленных на еле живых туристов.
— Вот уж чего бы я не хотела, — воскликнула Лена, — жить за границей. Мне кажется, я бы там зачахла среди непривычной пестроты… без нашей серенькой бледности.
Я не понял, шутит она или говорит всерьез. Пребывание в закрытом военном институте должно было приучить скрывать свои мысли.
— А вам случалось там бывать? — осторожно спросил я.
— Не бывала. И особого желания не испытываю. Мне вполне хорошо дома. А глаз у меня не завидущий.
Она вдруг рассмеялась:
— Тем более теперь, когда мы с вами встретились, кому могу я завидовать? А? Угадайте, чего мне хочется? Мучительно хочется.
— Чего?
— А вы не сочтете меня нескромной, гадкой?
— Не сочту.
— Вернуться в «Ореанду». Вот чего мне вдруг захотелось. И укрыться от всех. С вами.
— И мне тоже, — сознался я.
— Тогда чего же мы стоим? Побежали!
Мы действительно побежали, расталкивая встречных, и шарахавшиеся от нас люди, наверное, думали, что мы что-то забыли, очень важное, и мчимся сломя голову, словно промедление чревато для нас Бог знает чем.
В моей комнате, отдышавшись, мы молча стали раздеваться. Не стесняясь. Будто давно знаем один одного. И рухнули в только что аккуратно убранную горничной постель, разметав простыни и подушки.
