Эти брюки — все, что осталось от универсального костюма на все случаи жизни. В последний раз я его видел, когда Макси отдавал мне белый конверт с семью тысячами долларов, которые он, щедрая душа, вытряс для меня из Синдиката. Вместе с Букиными очками, увеличивающими глаза, куда-то подевалось и пленившее меня обаяние, однако в остальном Макси отлично вошел в роль — на лице написана упрямая решимость не сдаваться и не признавать поражения, сколько бы его ни секли у позорного столба. Пуленепробиваемые руки, скованные наручниками впереди, скрещены, точно собачьи лапы. На одной ноге высокий ботинок со шнуровкой, другая, босая, симметрична голому плечу. Но передвигается он медленно не из-за утерянного ботинка, просто кандалы на ногах явно слишком тесные и цепь между ними слишком коротка для человека его роста. Он смотрит с экрана прямо на меня, яростное движение губ легко расшифровать и без звука: “Да пошел ты!” До меня не сразу доходит, что пожелание адресовано оператору, а не лично мне.
Следом за неловко шагающим Макси плетутся Антон и Бенни, прикованные друг к другу и к своему Шкиперу. У Антона на щеке ссадина — не иначе, полез куда не надо. Бенни кажется меньше ростом из-за цепей, вынуждающих его горбиться и волочить ноги. Его седой “конский хвост” под корень отрезан чьим-то ножом-панга — такое впечатление, что Бенни готовили к гильотине. За ним идет Паук, мастер самодельных электропогонялок и мой коллега слухач-мазурик; оковы не портят его осанки. Кепку с него не сняли, что позволяет ему сохранять определенное достоинство. Он же у нас акробат, поэтому, в отличие от ковыляющих товарищей, двигается легко. Вчетвером они напоминают неуклюжих танцоров конга, дергающихся туда-сюда, не в состоянии уловить ритм.
За белыми тянется вдаль шеренга “футболистов”, около двадцати человек, — печальные черные тени. Ветераны, ни одного новичка, лучшие бойцы в мире. Я взволнованно пытаюсь разглядеть среди них Дьедонне или Франко: вдруг в неразберихе проваленной операции они каким-то образом угодили в самое пекло? С облегчением констатирую, что ни громадной туши старого воина-инвалида, ни тощего как скелет лидера баньямуленге не видно. Хаджа не ищу, что-то мне подсказывает, что его там нет. Комментаторы упоминают колоритную деталь: Макси — известный пока только как “предполагаемый главарь” — исхитрился в момент ареста проглотить свою сим-карточку.
Вернувшись в комнату, продолжаю изучать обои миссис Хаким. По радио передают интервью с парламентским заместителем министра иностранных дел.
— Наши руки кристально чисты, спасибо, что спросили, Эндрю, — сообщает она корреспонденту с резковатой откровенностью в лучших традициях новых лейбористов. — Правительство ее величества, поверьте мне, никакого отношения к происходящему не имеет. Ладно, допустим кто-то из них англичанин. Ну и что с того?! Прямо скажем, не думала, что вы настолько нас не уважаете. По нашим данным, это халтурная инициатива некомпетентных частных лиц. Только не надо изводить меня вопросами, чья именно, — я понятия не имею! Зато мне совершенно ясно, что операция проводилась дилетантами, а мы, за кого бы вы нас ни держали, все-таки профессионалы. И я, Эндрю, как и вы, выступаю за свободу слова! Спокойной ночи!
Макси обретает фамилию — одна из бывших жен увидела его по телевизору. Очень милый человек, из тех, кто никогда не взрослеет, сын приходского священника. Учился в военном училище в Сандхерсте, заведовал школой альпинизма в Патагонии, работал по контракту в Арабских Эмиратах, жизнерадостно щебечет она. Некий ученый из Конго, называющий себя Просветителем и подозреваемый в организации переворота, ушел в подполье. Интерпол ведет расследование. О лорде Бринкли, о его анонимном международном Синдикате, о планах по захвату рудников Восточного Конго — ни слова. О ливанских мошенниках, независимых консультантах и их друзьях — опять-таки молчок. Все они, надо полагать, играли в гольф.
Я лежу на кровати, слушая, как латунные настенные часы миссис Хаким каждые четверть часа отбивают время. Представляю себе Макси, прикованного цепями к позорному столбу. Светает, восходит солнце, а я все еще лежу и все еще без оков. Вот уже и семь утра, восемь. Часы усердно бьют каждые пятнадцать минут. Трель радужного телефончика.
— Сальво?
Да, Грейс.
Почему она молчит? Или она передает мобильник Ханне? Тогда почему Ханна не берет его? На заднем плане невнятый гул. Начальственный женский голос с североанглийским акцентом выкрикивает мужское имя. Что еще за Сирил Эйнли? В жизни не встречал ни одного Сирила и ни одного Эйнли. Где они? В больнице? В каком-то зале ожидания? Все эти мысли проносятся в моей голове за секунду-другую. Да что там — за долю секунды, пока тренированное ухо слухача принимает мельчайшие звуковые сигналы.
— Это ты, Сальво?
Да, Грейс. Это Сальво.
Ее голос звучит приглушенно. Может, она звонит откуда-то, где не разрешается пользоваться мобильными? Нет, я слышу и другие телефонные разговоры. Грейс прижимает трубку к губам, да еще рот ладонью прикрывает. И вдруг ее прорывает: слова льются безумным, безудержным потоком, который она не могла бы прервать, даже если бы захотела, а я не мог и подавно.
— Ее похитили, Сальво, одному богу известно, кто такие, я в полицейском участке, заявление подала, не могу долго говорить, они ее прямо на улице у церкви схватили, она была рядом со мной, мы только сплавили детишек, а Амелия под конец закатила истерику, и ее мамаша заявила, дескать, мы ей ребенка испортили, мы с Ханной шли вниз под горку, злые как черти на неблагодарную тетку, и тут машина останавливается, из нее два мужика выходят, один черный, другой белый, на вид обычные парни, Сальво, а за рулем женщина, белая, она все время смотрела вперед, даже головы не повернула, а черный парень подошел и говорит: “Привет, Ханна” — и вдруг обнял ее за талию, будто старый друг, и мигом втащил в машину, и они тут же уехали, а эта славная дама в полиции, она все спрашивала меня, какой марки была машина, и показывала разные фотографии, часами мурыжила, а Ханна, она мне даже слова не успела сказать, и теперь в полиции мне говорят, а вдруг она на самом деле хотела с ними уехать, может, это ее парень был или, может, она решила подзаработать, обслужив обоих, как будто Ханна на такое способна, они ее схватили средь бела дня и увезли, а эта милая дама в полиции сказала, что она, может, вообще проститутка, а может, и ты, Грейс, тоже, и кстати, отвлекать полицию от работы — это, между прочим, преступление, Грейс, к твоему сведению, ну тут я ей жару задала, повесьте табличку, черт вас дери, что, мол, чернокожих в упор не видим, и вот теперь она со всеми тут разговаривает, кроме меня…
— Грейс!
Повторяю ее имя несколько раз. Потом задаю ей вопросы — как ребенку, пытаясь успокоить, а не напугать еще больше. Что случилось? Нет, не сейчас, а в Богноре, когда вы были вместе. Я имею в виду, в первую ночь, когда Ханна якобы пошла в кино со старшими детьми. Да-да, в ту ночь.
— Это был сюрприз для тебя, Сальво.
Что за сюрприз?
— Она что-то для тебя записывала, какой-то аудиофайл, так она сказала, какую-то музыку, которая ей самой очень нравится и которую она хотела подарить тебе. Это был секрет.
Ну хорошо, и куда она отправилась записывать эту музыку?
— В одно место, про которое ей рассказал Войтек, где-то на холме, туда транспорт не ходит. Мы позвонили Войтеку в студию. Эти музыканты ненормальные, у них повсюду друзья, Сальво. У одного приятеля Войтека есть знакомый в Богноре, и Ханна пошла повидаться с ним, а я не должна была тебе проговориться, вот и все. Господи, Сальво, да что ж это такое творится-то?!
Я прерываю связь. Да-да, Грейс. Спасибо тебе. А сделав аудиофайл из пленок номер пять и шесть, Ханна загрузила его в компьютер, который, разумеется, был у Войтекова приятеля, и отправила по электронной почте Хаджу — для общего развития и чтобы помочь ему урезонить отца, которого он так почитает, да только зря она старалась, потому что операция к тому моменту уже вылетела в трубу, зато всякая шушера, подслушивающая и подглядывающая, все, кого я по ошибке считал друзьями, уже окружили ее, подкрадываясь, как хищники к добыче.
*
Чтобы обнаружить грешника, твердил брат Майкл, надо найти грешника в себе самом, и всего за несколько секунд мне удалось это сделать. Я подошел к шкафу, выудил из кармана кожаной куртки собственный мобильник, которым запретил себе пользоваться, за исключением голосовой почты, и включил его. Как следовало ожидать, у меня было только одно новое сообщение. Не от Пенелопы, не от Барни и не от Ханны. Сообщение оставил Филип. Говорил он не приятным, обволакивающим баритоном, а ледяным голосом, на который я и рассчитывал:
Вот номер телефона, Сальво. Звони в любое время суток. У меня к тебе предложение. Чем скорее позвонишь, тем лучше для всех нас.
