Из всех поручений, которые возложил на него комитет, самым неприятным оказалось выпрашивать деньги у процветающих бизнесменов и богатых филантропов.
— Уж лучше бы за несколько шиллингов подметать рынок с Чезаре, — признался он Шарн.
— Нам нужны деньги. И гораздо больше, чем вы можете заработать, подметая мусор, — резко ответила Шарн. — К тому же у вас есть особый подход к людям, Дэвид. Помните, как вы выудили сто фунтов у этого старого скряги Макэндрю и еще сотню у леди Мойл?
— Понемногу осваиваю технику попрошайничества, — уныло согласился Дэвид. — Но мне ужасно противно клянчить деньги.
— И тем не менее вам придется заниматься этим и впредь.
— А вы, как я посмотрю, суровый начальник. — Дэвид улыбнулся ей насмешливо и дружелюбно, совсем как в былые времена.
— Не более сурова, чем вы сами к себе, когда занимаетесь выпрашиванием денег, несмотря на все свои буржуазные предрассудки, — отпарировала Шарн. — К тому же, — жестко добавила она, — настало время выступить и вам с нашей трибуны на Ярра-Бэнк.
— Черта с два! — отверг ее предложение Дэвид. — Я не оратор. И вообще могу соображать только с пером в руке.
— Чепуха! — отрезала Шарн, и из-под круглых очков на него устремился взгляд сияющих глаз. — Неужели существует что-то, чего бы мы не сделали ради нашей общей цели?
— Конечно, нет, — согласился Дэвид. — Но какая-то работа лучше получается у одного, другая — у другого.
— Я ведь слышала, как удачно вы выступали на заседании комитета, — стояла на своем Шарн, — да и на собраниях в предместьях, когда вам приходилось разъяснять цель Конгресса.
— Ну, то совсем другое дело, — возразил Дэвид. — Выступать перед друзьями и сторонниками это одно, а…
— Боитесь свободной дискуссии, да? Возражений и каверзных вопросов?
— Клянусь богом, нет! — заверил ее Дэвид.
Он не мог объяснить Шарн, почему именно страшит его мысль очутиться на трибуне перед толпой, которую он однажды видел на Ярра-Бэнк; почему он боится, что не сумеет убедить в чем-то эти сотни людей, обступивших трибуну и не сводящих с него глаз; почему он боится пугающей какофонии громких, резких голосов. От одной мысли о столь тяжком испытании ему захотелось, подобно улитке, спрятаться в свою раковину.
И все же однажды, когда заболел назначенный комитетом оратор и вместо него поручили выступить Шарн, она безо всяких попросила Дэвида сказать за нее вступительное слово.
— Вы сумеете заставить людей слушать, — объяснила она. — Мне же с моим не очень-то сильным голосом но удастся овладеть аудиторией на открытом воздухе.
— А мне, думаете, удастся? — неуверенно спросил Дэвид.
Тем не менее он обещал ей «препоясать чресла» и попытаться привлечь внимание слушателей к ее выступлению. Оп знал, что во имя убеждений, которым она посвятила всю свою жизнь, она готова пройти сквозь огонь и воду. Значит, его долг, убеждал он себя, быть с ней рядом всякий раз, когда ей понадобится его поддержка.
Чтобы выполнить данное ей обещание, он для пущей уверенности подготовил речь заранее и почти целиком заучил ее. Но когда он поднялся на маленький шаткий помост, наспех сколоченный из нескольких ящиков из-под фруктов, его охватило такое волнение, что приготовленная речь мигом вылетела из головы. Стоило ему увидеть надвигавшуюся прямо на него сквозь солнечное марево толпу, как он понял, сколь самонадеян и безрассуден был, согласившись выступить перед ней. Психологическое воздействие множества различных людей — любопытных, недоверчивых, враждебных, дружелюбных, полных сочувствия — вдруг лишило его способности ясно мыслить, говорить спокойно и логично. Он выхватывал вертящиеся в мозгу отдельные бессвязные фразы, факты и цифры и в отчаянии дрожащим голосом выкрикивал их в толпу, не в силах совладать с охватившим его паническим ужасом; он ясно слышал бранные слова, словно град камней обрушившиеся на него, и взрывы грубого хохота. Когда председатель тронул его за плечо, он, спотыкаясь, ничего не видя вокруг, спустился с помоста, мечтая об одном: провалиться сквозь землю.
В смятении от постигшей его неудачи он услышал звонкий голос Шарн. Заняв его место на помосте, она заговорила ясным, бодрым голосом. Поначалу ее почти не было слышно в шуме толпы. Кто-то ожесточенно возражал ей, сыпались злобные ругательства и презрительные насмешки, обстановка накалилась до того, что то тут, то там вспыхивали потасовки.
Шарн упорно продолжала говорить. Раздались крики: «Тише! Тише! Замолчите! Давайте послушаем, что хочет сказать эта барышня!» Мало-помалу гул голосов затих, и Шарн стали слушать, хотя в одной компании по-прежнему выкрикивали по ее адресу оскорбительные замечания, пытаясь сбить ее с толку.
Дэвид был потрясен, с каким самообладанием и выдержкой Шарн утихомирила толпу. Никогда еще она не была ему милее, чем сейчас, когда вот так стояла на помосте — сильная, бесстрашная, в голубом платьице, без шляпы, с развевающимися на ветру белокурыми волосами. С виду такая беззащитная под градом насмешек и в то же время не обращающая на них никакого внимания, она упрямо делала свое дело и сумела завладеть аудиторией, сжато и ярко изложив опасности и лишения, которыми чревата гонка вооружений, и призвав к единству во имя предотвращения ядерной войны.
Ее слушали со сдержанным одобрением, а когда она кончила, раздались аплодисменты. Практическим результатом ее призыва поддержать Конгресс были серебряные монеты и фунтовые банкноты, которых они собрали на сей раз куда больше обычного.
— Ну и оскандалился же я! — воскликнул Дэвид, когда они вместе возвращались домой.
— Да уж что и говорить, — согласилась Шарн. — Я прямо ушам своим не могла поверить — вы, и песете бог весть что.
— Не представляю, как это получилось, — удрученно пробормотал Дэвид. — Во всяком случае, вы теперь убедились, что я отнюдь не оратор — слишком уж привык излагать свои мысли на бумаге. Не умею говорить так легко и свободно, как вы.
— Жалкий вы себялюбец! — Шарн была так расстроена, что не выбирала выражений. — Бросьте думать только о себе. Думайте о том, за что, собственно, вы боретесь. Перед вами величайшая цель, так или пет? Вот и убедите в этом людей!
— Да ведь я только этого и хотел, — со стоном отозвался Дэвид. — И ничего не вышло, ведь не вышло же?
— Ну полноте, — повернулась к нему Шарн. Теперь ей уже хотелось утешить его, облегчить немного перенесенное унижение. — Я испытывала когда-то адские муки накануне публичных выступлений. Помню, ночи напролет не смыкала глаз и заранее сгорала от стыда. Я и сейчас все еще безумно боюсь, что не сумею заинтересовать аудиторию. Господи, да какой я оратор! Но если говоришь искренне и твои слова не лишены здравого смысла, — то всегда найдешь отклик у слушателей. Начинайте каждое утро отрабатывать дыхание, — Шарн напустила на себя вид строгой учительницы, — и читайте вслух стихи или чью-нибудь речь, отчетливо произнося согласные, так, чтобы они доходили до последних рядов любой аудитории.
— Чезаре и миссис Баннинг решат, что я рехнулся.
— Ну и пусть их!
— И это все, что я должен делать?
— Для начала хватит.
— А потом?
— Немного практики на открытом воздухе, и не успеете оглянуться, как из вас выйдет лучший оратор, какого когда-либо слыхали на Ярра-Бэнк.
Шарн тихонько рассмеялась.
— Вы смеетесь надо мной, — пробормотал Дэвид. — Это, может, и полезно для поднятия духа, но я сильно сомневаюсь, что когда-нибудь окажусь на должной высоте в роли митингового оратора.
— Митинговый оратор — это совсем не то, что нам нужно. — В голосе Шарн послышались укоризненные нотки. — Если под этим подразумевать человека с хорошо подвешенным языком. Но если такой человек, как вы, который хорошо разбирается в современной обстановке, глубоко ее чувствует, может с той же легкостью говорить, что и писать, — для нас это чрезвычайно ценно.
— Одним словом, мне надо немедленно приступать к тренировке, — мрачно сказал Дэвид.
— Вот именно, — рассмеялась она весело. Дэвид тоже рассмеялся, восхищенный тем, как остроумно она сумела поймать его, воспользовавшись его преданностью высокой цели, которой они оба служили.
— О, посмотрите! — воскликнула она совсем уже не деловым тоном, пораженная эфемерной красотой цветущих у дороги акаций. — Первые цветы! Ну разве не прелесть!
Всю следующую неделю Дэвид, по совету Шарн, упражнялся, тренируя голос и укрепляя нервную систему.
— «Римляне, сограждане и друзья! Выслушайте, почему я поступил так, и молчите, чтобы вам было слышно; верьте мне ради моей чести и положитесь на мою честь, чтобы поверить; судите меня по своему разуменью и пробудите ваши чувства, чтобы вы могли судить лучше»[Шекспир, Юлий Цезарь (акт 111, сцена 2).].
