Она бы подняла на смех его романтические бредни — насчет Брайана, насчет Джоан, даже насчет себя, сочла бы его смешным и нелепым из-за того, что он делает трагедию из ничтожной любовной интрижки.
«Люди склонны настаивать, — говаривала она, — на том, чтобы относиться к mons Veneiis[264] так, как если бы это была гора Эверест[265]. Слишком глупо!»
Когда он наконец начал:
— Я не делаю этого… — ему пришлось ограничиться словами, — …потому что не хочу.
— Потому что ты не осмеливаешься, — воскликнула Мери.
— Осмеливаюсь.
— Нет. — Ее темные глаза сверкнули. Она была в высшей степени довольна собой.
Гудя, но с долей усмешки в низком голосе Лорд-канцлер снова попытался отстоять свои позиции.
— Это сокрушительный удар по тебе, — сказал он.
— Готова держать пари, — сказала Мери. — Пять шансов против одного. Если тебе удастся сделать это в течение месяца, я дам тебе пять фунтов.
— Но я говорю тебе, что не хочу.
— Нет, так просто ты не отвертишься. Пари есть пари. Пять фунтов тебе, если ты успешно справишься с задачей за месяц. А если нет, то ты заплатишь мне один фунт.
— Вы слишком щедры, — заметил Гэттик.
— Всего один фунт, — повторила она. — Но я никогда не буду с тобой общаться.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Энтони сильно побледнел. Сжав губы и наклонив голову, Мери улыбалась; за полузакрытыми веками ее глаза горели злобной усмешкой.
Почему ей нужно было быть такой грубой с ним, размышлял он, такой законченной стервой? Он ненавидел ее, ненавидел еще больше из-за того, что бешено хотел ее, из-за воспоминаний и предвкушения тех удовольствий, из-за ее свободного ума и эрудиции, словом, из-за того, что заставляло его неизбежно делать все, что она хотела. Даже тогда, когда он знал, что это глупо и неверно.
Наблюдая за ним, Мери видела взбунтовавшуюся ненависть у него в глазах, и, когда он наконец опустил их, она разгадала в них знак собственного триумфа.
— Больше никогда, — повторила она. — Никогда совсем.
Дома, когда Энтони вешал шляпу на вешалку в прихожей, отец окликнул его.
— Загляни сюда, сынок.
«Черт!» — выругался про себя Энтони; у него на лице явно отразилась досада, но мистер Бивис был слишком занят, чтобы заметить это, когда Энтони вошел в его кабинет.
— Я тут немного поразвлекся с картой, — сообщил мистер Бивис, сидевший за письменным столом с развернутым листком «Швейцарского артиллерийского обозрения». У него была страсть к картам, страсть, которой он частично был обязан своей любви к прогулкам, частично профессиональному интересу к именам собственным. — Комбаллас, — пробормотал он про себя, не глядя на карту. — Шамоссер. Очаровательно, очаровательно! — Затем, повернувшись к Энтони, сказал: — Чрезвычайно сожалею в том, что твоя совесть не позволяет тебе взять отпуск и отправиться с нами. Энтони, выдвинувший исследовательскую работу в качестве отговорки для того, чтобы остаться в Англии с Мери, веско кивнул головой.
— Совершенно невозможно читать серьезные книги на большой высоте, — пояснил он.
— Насколько я могу предсказать, — произнес мистер Бивис, снова занявшийся картой, — у нас будут веселые гуляния и восхождения на Дьябелере. И какое восхитительное это название! — добавил он кстати. — Ввысь на Коль-дю-Пийон, например. — Он проследил пальцем извилистый путь дороги. — Видишь?
Энтони нагнулся немного ближе и бегло взглянул.
— Нет, не увидишь, — продолжал мистер Бивис. — Я все закрыл рукой. — Он выпрямился и полез сначала в один карман, потом в другой. — Где же у меня, — сказал он, нахмурившись; затем внезапно самая смелая филологическая шутка пришла ему в голову, и нахмуренные брови сменились лукавой улыбкой. — Где у меня этот маленький пенис? Или, если точнее, крошечный карандашик?..
Реакцией Энтони была только бледная, смущенная мина в ответ на озорное подмигивание отца.
— Pencil, — был вынужден объяснить мистер Бивис. — Penecillus — уменьшительное от peniculus — двойного уменьшительного от penis, что, как ты знаешь, — продолжил он, наконец вынув карандаш из левого внутреннего кармана, — первоначально означало «хвост». А теперь давай снова произведем атаку на Пийон. — И поднеся карандаш к карте, он проследил им зигзагообразные линии. — А когда мы поднимемся на вершину Кол, — говорил он, — то возьмем курс на северо-запад до склона Мон-Форнеттац, и потом…
Это был первый раз, думал Энтони, когда отец в его присутствии заговорил на тему физиологии пола.
6 сентября 1933 г.
— Смерть, — произнес Марк Стейтс. — Это единственное, что мы еще умудрились не опошлить. Не потому, конечно, что у нас не было такого желания. Мы как собаки в Акрополе. Бегаем с наполненными пузырями и только и норовим поднять ножку под каждой статуей. И в большинстве случаев нам это удается. Искусство, религия, героизм, любовь — на всем мы оставили свои визитные карточки. Но смерть — смерть остается недосягаемой. Мы оказались неспособными осквернить эту статую. Пока по крайней мере. Но прогресс все еще идет вперед. — Он растянул рот в неестественной улыбке. — Чем более многообещающие надежды, тем светлее будущее… — Костлявые руки изобразили загребающий жест. — Когда-нибудь такой-то будочный гений без сомнения сумеет вскарабкаться и нанести точный и заслуженный удар прямо в лицо этой статуи. Но к счастью, прогресс еще не зашел так далеко. Смерть пока остается.
— Остается, — повторил Энтони. — Но дымовая завеса довольно плотная. Мы умудряемся почти всегда забывать о ней.
— Ну уж, не всегда. Она висит неуничтожимо. Нетронутая. И даже, — оценивающе произнес Марк, — больше чем нетронутая. В наших руках большие и лучшие дымовые завесы, чем были у наших отцов. Но за дымом враг более грозен. Смерть выросла, несомненно, а утешения и надежды растаяли, как дым. Выросла до таких размеров, какой была тогда, когда люди серьезно верили в ад. Потому что если ты теперь занят тем, что ходишь в кино, читаешь газеты, смотришь футбол, ешь шоколад, то знай, что наступит смерть, которая есть ад. Каждый раз, когда дымовая завеса немного рассеивается, люди одним глазком подглядывают за тем, что там, и ужасаются. Я считаю, что это утешительная мысль. — Он снова улыбнулся. — Это многое примиряет. Даже для тех занятных собачат в Акрополе. — Повисла тишина. Затем он продолжал, уже другим тоном: — Утешительно думать, что смерть остается верной. Все остальное преходящее, но смерть не изменит нам. Если случится так, что нам придется рисковать жизнью, мы сможем рисковать ею так же всецело, как раньше. — Он поднялся, обошел раз или два комнату; затем остановился перед креслом, где сидел Энтони. — Вот зачем я пришел к тебе, — сказал он.
— Зачем?
— Чтобы поговорить о том, как рисковать жизнью. Я чувствовал, будто завяз в трясине. По горло в болоте цивилизованного общества. — Его лицо исказилось, как при вдыхании смрадного запаха. — Нет другого выхода. Снова рисковать. А это было бы как глоток свежего воздуха. Я думал, что, может быть, ты тоже… — Он оборвал фразу на середине.
— Мне никогда не приходилось подвергаться опасности, — сказал Энтони после паузы. — Кроме того случая, когда она меня прямо подстерегла, — добавил он, вспоминая о том тупоголовом с ручной гранатой.
— Не повод ли это для того, чтобы начать?
— Беда в том, — сказал Энтони хмурясь, — беда в том, что мне всегда мешала трусость. Нравственная трусость, конечно. Может быть, это было также вызвано физическим состоянием — не знаю. Мне никогда не представился случай доподлинно выяснить.
— Я бы подумал, что у тебя есть более надежная причина.
— Может быть.
— Если это повод для того, чтобы круто изменить свою жизнь, не было ли лучше всего изменить все одним ударом?
— Смертельным ударом?
— Нет, нет. Просто риск, никакого самоубийства. Это всего лишь опасно, то дело, о котором я думаю. Не более того. — Стейтс снова сел на стул. — На днях я получил письмо, — начал он. — От старого мексиканского приятеля. Человека, с которым я работал в фирме «Финка». Зовут его Хорхе Фуэнтес. По-своему замечательный человек.
Он рассказал историю Хорхе, окруженного революционерами в своем поместье в долине Оахаки. Большинство других землевладельцев бежали. Он был одним из тех немногих, кто поднял сопротивление. Сперва ему помогали два его брата. Но их убили, одного из ружья, с дальнего расстояния, а другого с помощью мачете в засаде среди кактусов. Хорхе бился в одиночку. Затем, когда он скакал на лошади по полям, дюжине бандитов удалось вломиться в его дом. Он вернулся и обнаружил свою жену и двух маленьких сыновей убитыми. После всего этого дом больше не было смысла защищать. Он достаточно долго продержался и застрелил троих убийц, затем оставил родовое имущество и пошел работать по найму. Это было как раз в тот период, когда Марк познакомился с ним. Теперь у Хорхе снова был собственный дом и немного земли; он служил агентом для многих плантаторов на тихоокеанском побережье штата Оахака: набирал для них рабочую силу и был единственным, кому доверяли индейцы, единственным, кто не пытался их обмануть. Не так давно, однако, случилась беда. Дон Хорхе ударился в политику, стал главой партии, у него завелись враги и чуть менее опасные друзья. Теперь он был в оппозиции; губернатор штата преследовал его и его соратников. Плохой человек, по мнению дона Хорхе; продажный, несправедливый, да и непопулярный. Избавиться от него было бы не слишком сложно. Часть войск обязательно изменит ему. Но перед тем, как начать подготовку переворота, дон Хорхе хотел знать, есть ли какая-то перспектива того, что Марк окажется в районе Оахаки в ближайшем будущем.
