— Почему я не отвечаю открыто на твое чувство? Все влечет меня к тебе. Меня не страшит осуждение людей и даже то горе, которое я причиню Альфредо, хотя это самое главное и мы всегда будем чувствовать свою вину перед ним. Не это удерживает меня, а все то же старое сомнение. Если бы ничего не случилось, если бы Альфредо не заболел и я, как прежде, сидела бы в лавке за кассой, могла бы я бросить все и пойти за тобой? Ты мне отвечаешь: «Нет, потому что в то время ты была совсем другой Миленой и наши пути никогда бы не сошлись». Но я осталась прежней Миленой, не изменилось же у меня лицо?!
— Ты изменилась внутренне. И ты сама это знаешь.
— Значит, прежде мы не были предназначены судьбой друг для друга? Наше чувство рождено горем. И я боюсь, что горе будет следовать за нами всю жизнь. Вот если бы я могла думать, что и прежняя Милена пошла бы за тобой, тогда у меня была бы уверенность, что будущее припасло для нас немного радости. Ведь в те дни я была счастлива с Альфредо! Я была такой, какая сейчас Клара, а она такой останется всегда. Далее в несчастье!
— Ты была счастлива, потому что жила в неведении, с закрытыми глазами и, вероятно, никогда бы их не открыла, да и не смогла бы открыть. Такие люди благоденствуют в своем маленьком мирке и вполне довольны. Так же вот и Клара… Но если в твоей жизни и было что-либо ложное, то только в прошлом, а не сейчас. То же самое произошло и со мной. По-иному, конечно. Мое чувство к Бьянке не было таким глубоким, как у тебя к Альфредо. Любовь к Альфредо принадлежит к той полосе, когда ты была еще слепа, и не случилось бы ничего плохого, если бы ты навсегда осталась с ним. Это и было Тогда твоей жизнью. И твоя жизнь сложилась бы легче, Счастливо и без тревог. Однако теперь ты не можешь притворяться незрячей. Радости у нас будут, когда мы постепенно научимся любить друг друга. Это эгоизм, согласен, но любовь — я это чувствую с тех пор, как полюбил тебя, — делает нас добрее к другим людям и словно подталкивает поделиться со всеми тем драгоценным даром, которым мы наслаждаемся. Ты знаешь, сколько я передумал в последнее время и как я изменился! Я вот думаю, думаю и все больше убеждаюсь, что не случайно мое чувство к тебе росло тем сильнее, чем больше открывал мне Мачисте глаза на мир… А в ту ночь у тела Мачисте я крепко прижимал тебя к сердцу не только затем, чтобы унять твою дрожь, — я и себя самого хотел тогда успокоить. Знаешь, что я понял в те минуты? Что ты и я — единое целое, что я больше не смогу обнимать ни Бьянку, ни любую другую женщину. Никого другого не полюблю.
— Я тоже! — сказала Ми лена, словно очнувшись от грез. И подойдя ближе к Марио, осторожно ища его руку, она прошептала: — Но я так боюсь! За нами все время будет следовать призрак смерти и бесконечное горе!
И поддавшись безотчетному чувству, она склонила голову ему на грудь.
— Теперь я научилась понимать тебя! И мне все нравится в тебе, все мне дорого. Но я боюсь принести тебе новые страдания, увеличить бремя страданий, которые ждут тебя впереди.
— Наоборот, ты придаешь мне мужество! Да и какое горе ждет меня? Разве можно назвать горем месть за убийство Мачисте?
Они медленно шли по аллее. На деревьях шумела молодая листва. И обоих их волновали сейчас одни и те же опасения и надежды. И крепла уверенность в грядущем счастье.
Милена сказала:
— Помнишь наш первый разговор у стены строящегося дома! В те дни я только начинала приходить в себя… Так, верно, чувствует себя человек, когда выберется после землетрясения из груды развалин, где погибли все его близкие и все его достояние. До того времени я жила без забот и тревог. Не то, чтобы я ничего не понимала, но просто не старалась понять. И все книги, которые я тогда прочитала, рассказывали не о моей жизни или о жизни окружающих меня людей, а выдуманные истории, возможные лишь в книгах. Я была, точно девочка, которая знает, что должна молчать и слушаться старших. Из рук матери я перешла в руки мужа и позволяла им руководить мною. Потом, после несчастья с Альфредо, мне неожиданно пришлось все делать самой. «Какие пустяки! — скажешь ты. — Всего лишь сдать лавку в аренду да скрывать от мамы и от Альфредо много тяжелого». Тогда я убедилась, что все, чему меня учили мать и Альфредо, совершенно непригодно. Я испытала такое чувство, будто оба они предали меня. Это, конечно, слишком сильно сказано, но в ту минуту я действительно так думала. По-том я снова полюбила их, далее, пожалуй, сильнее, чем прежде, но совсем по-иному. Я чувствовала к ним, как бы это лучше тебе сказать… материнскую нежность. Мне казалось, что их, как маленьких детей, надо все время держать за ручку и оберегать от всяких неприятностей, которые они сами себе создают, потому что они напичканы предрассудками, страхами и разными заповедями. Я увидела грубые стороны жизни и все вокруг показалось мне ужасным. Помнишь, я тебе говорила о драконах и людоедах! Я тогда во многом сомневалась, но одно решила твердо и думаю, что на всю жизнь, — никогда больше не лгать самой себе. И все же я чуть не впала из одной крайности в другую. Если бы я не встретила тебя, то превратилась бы в циничную женщину, в одну из тех, которые ни во что больше не верят, и в душе у них пусто, как в высохшем колодце.
Она замолчала, и в тишине сердца их задали себе немой вопрос и тут же ответили на него.
— Я сама знаю, что меня пугает, — продолжала Милена, — совсем не то, что нас ожидает горе. Жалость, вот что меня удерживает. Но свой долг я должна выполнить до конца. Я лгала тебе сейчас и давно уже лгу самой себе. Лгала и в те минуты, когда убеждала себя, что быть искренней можно, только сделавшись циничной. — Мысли Милены были сейчас спокойными и уверенными, поэтому и голос ее звучал уверенно и ровно, когда она сказала: — Я тебя люблю, Марио, очень люблю!… Молчи! Видишь, как свободно я впервые сказала тебе об этом, И все-таки я не могу оставить Альфредо, пока он не выздоровеет. Я не хочу, чтобы нас с тобой мучили угрызения совести. Мы так молоды, что можем ждать. И раз мы считаем себя честными людьми, то и ждать должны, не хитря и не притворяясь. Я не хочу лгать, сидя у его постели, хочу видеть, как он страдает, как верит, надеется на меня, а самой все время терзаться мыслью, что я изменила емy вчера вечером или изменю завтра!
Марио с такой силой сжал ее руку, что чуть не вывихнул ей пальцы, и с облегчением закончил объяснение:
— Ну… Мы сказали друг другу самое важное, а теперь давай говорить о всякой всячине!
Держась за руки, избегая шумных улиц, расположенных вокруг ярмарки, они в молчании вернулись домой. Милена была настолько выше любых подозрений, что, если б она даже сто раз подряд возвращалась на виа дель Корно вместе с Марио, никто и не подумал бы судачить. Милена, даже по мнению Клоринды, была «образцом добродетели», однако не той добродетели, как ее понимают бесконечное множество Клоринд, рассеянных по всему свету.
Марио и Милена застали на виа дель Корно переполох. Джордано Чекки, опередив Джиджи Лукателли и девочек, бросился вприпрыжку им навстречу сообщить о случившемся.
— Синьора! Синьора! — закричал он по-детски возбужденно и весело.
От двери к двери, из окна в окно неслось стрекотанье голосов. Больше всех волновался и говорил Стадерини. Это он поднял тревогу час назад, когда вместе с мусорщиком, парикмахером и землекопом возвратился с ярмарки.
Женщины, как мы знаем, вернулись раньше. Попрощавшись друг с другом, они разошлись по домам, не взглянув, что делается наверху. Не посмотрели наверх и супруги Каррези, которые даже на лестнице продолжали спорить о том, как назвать будущего ребенка. Все помыслы их были здесь, на земле. Стадерини почтил Сан-Джузеппе не одной квартой руфино и кьянти, а хорошее вино, как известно, внушает возвышенные чувства. Взяв друзей под руку, сапожник распевал песенку: «Ной, великий патриарх». Начинался вечер, и теперь вся улица была в их распоряжении. Она встретила их облупившимися фасадами домов, пересохшим бельем, забытым на веревке Клориндой, мяуканьем бродячих котов и писсуаром, прикрывшимся своими железными щитками. На углу раньше, чем обычно, зажегся фонарь, и Стадерини, сняв шапку, раскланялся с ним. Он был навеселе и до того разошелся, богохульник этакий, что задрал голову кверху и воскликнул: — Да будет свет!
Но не свет, а нечто иное лишило вдруг сапожника дара речи и как удар молнии швырнуло его об стену. Он увидел Синьору! Нет, не Синьору. В этом не было бы ничего удивительного: с недавнего времени, оправившись после болезни, Синьора уже не гнушалась подойти к окну и окинуть улицу орлиным взором. Нет, это было какое-то дьявольское наваждение. Не Синьора, а скорее сам Люцифер уставился на улицу и не отрывал от Стадерини неподвижного горящего взгляда; словно решив испепелить беднягу-сапожника на месте.
Стадерини испустил вопль и прижался к стене. Три его друга тоже увидели Синьору. Увидели ее и женщины, выглянув из окон на крик Стадерини. В первую минуту все они, хотя и не в такой мере, как сапожник, чувства которого обострило выпитое вино, ощутили на себе давящую тяжесть той ненависти и злобы, которой был полон взгляд Синьоры. Но лишь только рассеялось первое впечатление, все стало восприниматься совсем по-другому, Теперь всем казалось, что лицо Синьоры выражает безумное отчаяние. Втянув голову в плечи, Синьора стояла, крепко ухватившись за подоконник, лицо ее перекосилось, а глаза в черных орбитах горели яростью и отчаянием. Скрюченные пальцы царапали стену, и казалось, что она обирается кинуться вниз. Синьора по грудь высунулась из окна и всей своей позой напоминала хищного зверя, готового ринуться на свою добычу. Сперва все корнокейцы подумали, что Синьора хочет выброситься из окна, слышались жалобные возгласы, женщины умоляли самоубийцу отказаться от своего намерения. Люди хватались за голову, крестились, замирая в ожидании неотвратимой, неизбежной катастрофы. Матери оттаскивали от окон детей. Затем потекли мгновения глубокой, мучительной тишины. Затаив дыхание, не сводя глаз с окон Синьоры, все ждали, что вот-вот произойдет несчастье. По виа деи Леони прогрохотал трамвай, шум этот разнесся как отзвук далекого и незнакомого мира. Синьора не шевелилась, растягивая томительное и тревожное ожидание. Она застыла в своей грозной позе, словно каменное изваяние, а ее неподвижный взгляд метал молнии: Аурора еще раз крикнула:
