Накапала лекарство матери и легла.
— Зна-а-аю я этот дом, — раздумчиво протянула мамынька, — да только разве он на Садовниковской? Он же на Малой Парковой.
— Нет, на Садовниковской. Только она больше не Садовниковская, теперь Ворошилова называется.
— А вот пустырь не припомню, — продолжала старуха, — не было там сроду никакого пустыря. Это уж, наверно, после войны… наворошили. На кой было улицу трогать, Садовниковская — и к месту, — рассердилась она, но Ира выключила лампу и с головой накрылась одеялом.
Нет, это никуда не годится. Одна явно темнит, другая чепуху городит про золотые макароны на люстре. Откуда, спрашивается, люстра взялась, если там ничего нету? Что с ребенка взять. А солдатик, видно, прижился; конечно, лучше, чем казарма…
Спрашивается, зачем так долго муссировать тему внучкиной квартиры, если повесть отнюдь не о ней — повесть о бабке, то есть о старухе? К чему вовлекать в повествование вовсе уж посторонних людей, вроде бывшего швейцара, фигуры совсем эпизодической, тем более что мамынька о его существовании и не подозревает, а сам он, простившись на углу с Ириной, один только раз мелькнул на перекрестке? Зачем было подробно цитировать Таечку, словно она одна в семье свободно говорит на местном языке? И для чего, наконец, так много было рассказывать о солдате — ведь он появляется, чтобы перевезти для внучки старый диван, а попадает к семейному чаепитию и только на практике, ибо именно она — критерий познания, разбирается, с чем были пирожки?
Как-то случайный этот солдат нарушает доселе стройную архитектонику повествования, и не случайно, должно быть, мамынька уже видела его во сне, еще не встретив наяву. Привела-то его внучка за диваном, это так, однако здесь доминирует не обстоятельство, а сам факт, что привела: никогда до этого случая Таечка не приводила в дом и не предъявляла своих кавалеров — и уж, конечно, не потому, что таковых не было. Определенно были, хоть никто не задавался вопросом, сколько: как уже сказано, никто их не видел. Транспортировщик дивана явился в качестве поклонника, что в Надином лексиконе обозначалось пружинным, как матрацная сетка, словом «хахаль», а мамынька предпочитала называть его «ухажер» либо «кавалер».
Хочется думать, что читатель заметил самое главное: старуха перестала говорить об осколке, вот что. Да было ли о чем тревожиться? Ведь вон как все славно ладится: Тайка того и гляди свою жизнь устроит, благо есть где; сколько ж можно по чужим людям трепаться, да и подруги замуж повыходили. А на дворе — лето красное, деревья пышные, зеленые, хоть и впрямь бери правнучку да вези к самому синему морю. Ах, Гриша, Гриша! Кабы ты не лег так рано в желтый песок, вот бы вместе поехали! Ребенок — шкода, живое серебро; как же я одна-то? Матрена думала, как славно они могли бы поехать втроем, и верила, что — да, так все и получилось бы.
…На Ильин день вечером сидели у Тони. Ирина тревожилась: дочка ушла на свидание, прихватив с собой Лельку. Тоня с Федей, наоборот, сочли это хорошим знаком; старуха молчала и разглаживала ладонью крахмальную салфетку, только брови подрагивали.
— Пойми, сестра, — авторитетно говорила Тоня, — не вечно же девочке безотцовщиной жить. Таечка — молодец, она дает ему понять…
Федя согласно кивнул:
— Он не мальчик: понимает, что у Таечки… гхм… своя жизнь была, что ж. На мой взгляд, у него совершенно серьезные намерения. Не сегодня-завтра он снимет солдатскую форму…
Старуха подняла глаза от салфетки:
— Снять-то он снимет. Дальше что? Коров пасти наймется?
— Ну почему коров; мало ли. Музыкальное образование на дороге не валяется. Пристроится как-нибудь. А то, — Феденька засмеялся, — будет к вам на пироги ходить, мамаша. Не выгоните? Или вы все сердитесь? Так он молодой еще, и манерам научится. Постепенно.
— То-то и есть, что молодой.
— Моя крестница тоже молодая, — засмеялась Тоня, — пара что надо!
— Совсем вы очумевши, — устало и негромко произнесла мать, и оттого, что не было в ее голосе обычной гневливости, всем стало не по себе. — Когда война началась, Тайке пятнадцатый год шел; а этому сколько было, когда он от матки потерялся?.. Вот и считай.
Замолчали, но не потому, что последовали мамынькиному совету, нет: считали ведь и в тот вечер, когда гость отвечал на Тонины вопросы. Считали; но то ли счет не сходился, то ли итоги бесхитростной арифметики выглядели удручающе, только никто не хотел держать в памяти неудобные цифры. Этому обстоятельству способствовали и совершенно юное Тайкино лицо, и статуэточная миниатюрность фигурки. С другой стороны, уверенное поведение, помноженное на рост и усы, явно прибавляло солдату возраста.
— Это сейчас, — кивнула мамынька, словно услышав их смятение. — А через десять лет? Нашей курице под сорок будет, волоса начнут седеть, да сама расплывется…
— Мама, а ты бабу Лену вспомни, — подала голос старшая дочь, — Тайка-то в нее пошла.
Тоня плохо помнила ростовскую бабку, но с жаром начала говорить, что вот же и Коля был на год младше сестры, и ничего.
— На год, — согласилась мать. — Год туда, год сюда — большой разницы нету. А тут… Дай спокой.
Выпили чаю. Начали вспоминать похожие случаи, причем всякий раз оказывалось, что «живут душа в душу». Помолчали. Матренины брови никак не успокаивались. Стало темнеть; Ира с матерью заторопились домой. Все устали от споров и сомнений, а потому пришли, как всегда бывает, к самому эпическому выводу: Таечке видней — ей жить, а главное, чтоб человек был достойный; сироте нужен отец. И к месту.
О самом трудном говорили потом: Ира с матерью по пути домой, а супруги в столовой, пока Тоня убирала посуду. Главное было уже известно: Таечка обрела диван, кавалера и квартиру, куда поместила свой первый трофей и вот-вот внедрит второй.
— Тем более что он демобилизовался, — произнес Федор Федорович в такт мыслям жены, что никого из них давно не удивляло. — Таким образом, у него появился выбор: казарма или… Кстати, как он тебе?
Вопрос отнюдь не означал, что Феденька только сейчас проявил интерес. О солдате уже говорили, но как-то осторожно, вскользь. Теперь же, когда он обрел статус кавалера, беглые оценки никого не удовлетворяли. Шутка ли: у любимой племянницы, у крестницы решается судьба! Тоня невольно увидела Тайку в своем свадебном наряде и фате, а рядом этот… в форме и с фуражкой на голове. Она решительно замотала головой, но волосы были надежно схвачены сеточкой-паутинкой, и прическа не пострадала.
— Совершенно чужой человек. К тому же не нашего круга, — подвела она итог своему видению.
Муж снял очки и прикрыл глаза пальцами. Лицо у него сморщилось, как если бы перед ним на тарелке оказалось что-то несвежее.
— Бога ради, Тося. При чем тут «нашего круга», «не нашего круга»; что мы за дворяне такие?
— Но ведь тебе он тоже не понравился, — резонно заметила Тоня. — Ведь не понравился?
— Что значит «понравился — не понравился»? — рассердился уличенный Федор Федорович, убирая руку от лица и откидываясь на стуле.
— Так я ведь вижу, не слепая. — Чашки укоризненно звякнули.
— Не в том дело, — он успокоился и заговорил в своей обычной манере, негромко и убедительно, — не в том дело, что я, ты, мамаша или… доктор Ранцевич, к слову, не в восторге от этого… кто он там, ефрейтор?., от этого солдата, — Феденька взмахнул рукой и чуть не сбросил очки на пол. — Я не в восторге, ну и что? Ты говоришь: «чужой»; не знаю. Пожалуй, он… другой, что ли. Но ведь слово «другой» и «друг» одного корня! — Он даже палец поднял от воодушевления, словно речь шла не об однокоренных словах, а о двух зубах, растущих из одного корня, и он, Феденька, только что стал свидетелем этого уникального явления. — Ведь что мы с тобой знаем о нем? Только то, что он рассказал между пятым и шестым пирогами. Девочка, безусловно, знает его — и о нем, я положительно уверен в этом — гораздо больше! А самое главное…
— Самое главное, — решительно перебила Тоня эту пламенную речь, — самое главное, что никого она слушать не будет и сделает по-своему. Не облокачивайся на пианино, сколько раз тебе говорить!
— Обопрись на меня, — Ира подставила матери локоть.
Вагоновожатый терпеливо ждал, пока старуха в черном тяжело спускалась и наконец ступила на булыжник мостовой; потом дернул звонок. Желтый освещенный вагон покатился дальше, и человеческие профили отражались в темных окнах, так что казалось, что людей вдвое больше, а над их головами весело болтались нестрашные кожаные петли, и два кондуктора, один чуть темней, двинулись неторопливой боцманской походкой вперед, забыв про старуху, черный силуэт которой почти слился с августовскими сумерками.
Ира с матерью медленно шли к дому, говоря о самом насущном: что надо прицениться на базаре — пора варенье варить, а сахар в маленькой бакалее не брать, он мокрый у них; возьмем в хлебном. На днях в обувном ботиночки для ребенка видела; померить надо, как раз сезон. Кран течет в кухне. То ли к домуправу идти, то ли Мотю звать, а пока я тряпкой подвязала. Если Мотю, то пускай и сарай посмотрит — крыша давно течет. Тогда надо толь покупать, а где?.. Лельку пора в парикмахерскую сводить, вон какая кудлатая стала. Да, патлы надо подрезать, куда это годится. Я думаю белье замочить, пока сохнет хорошо, а потом уже варенье затевать. Что ж, если дождей не будет, сливу к Покрову сварим, даст Бог, а то и яблоки. Яблоки — не горит, сначала сливу и ягод каких; черной смороды бы побольше…
