– Да, ситуация… – проговорил отец Андрей. – Бог все рассудит, человеку здесь не рассудить. И так плохо, и так плохо. Налить тебе еще чаю?
Я кивнула. Я помнила, что он вчера говорил на проповеди утром. И про ложь, и про прелюбодеяние. Я думала, что он будет сейчас что-то подобное мне тоже говорить.
Отец Андрей наливал чай, угощал меня сушками, невероятно вкусным пирогом с картошкой, но ничего больше про мои дела не говорил. Подробно, неторопливо рассказал случай, как к нему ночью приехал товарищ, с которым они учились на факультете математики. У товарища сгорел дом – хороший, большой дом, который он строил много лет, товарищ – небогатый человек, преподает математику в институте. А он жалел не о доме, а о тех вещах, которые у него там были собраны, – о фотографиях родных, разной старой мебели, предметах, которыми пользовались еще его предки. Плакал, никак не мог успокоиться, говорил, что не знает, как жить в пустоте.
– А у него есть кто-нибудь? Жена? Семья? – спросила я.
– Есть, но у него еще было прошлое, а теперь ему кажется, что его нет.
– А что вы ему сказали?
– Что просто так Бог ничего не отбирает.
– А зачем он у меня маму отобрал? – тихо спросила я.
– Так не нужно говорить, Руся, – покачал головой священник. – Он забрал ее к себе, избавил ее от страданий. Она ведь болела, просто так молодые не умирают.
– Бог всегда прав, да? – спросила я.
– Конечно.
– Странно. Получается, все, что в мире совершается, – это хорошо?
– Мы уже говорили с тобой об этом в прошлый раз, – устало улыбнулся священник. – Все, что плохо, – против его воли.
– А он ничего с этим поделать не мог?
Отец Андрей погладил меня по голове.
– Хорошо, что ты размышляешь. Но тебе с этим труднее будет жить.
Мне так хотелось рассказать ему, что я услышала в монастыре, когда молилась, как умела, у иконы. Про это слово «страдание», которое пронеслось у меня в голове. Но я не стала ничего говорить. Я видела, что он устал, зевал, тер лоб. Я поблагодарила за чай и собралась уходить.
– Я уверен, все у тебя будет хорошо, только верь, что Бог с нами, – сказал мне отец Андрей. – Иногда это очень сложно. Проще не верить, судить-рядить, все проклинать. А ты отпусти всё, всех прости. И верь. Это очень сложно. Принять все, как есть. Приходи почаще в церковь, хорошо?
Я кивнула. Выйдя из церковного двора, я побрела к остановке автобуса в задумчивости. Проблемы, к сожалению, как были, так и остались. На душе у меня стало чуть легче, это правда. По крайней мере, хотя бы один человек со мной разговаривал нормально, ни в чем не обвиняя, не презирая, – так мне показалось. Накормил от души. Мне стало теплее, веселее и даже подумалось – может быть, и не так все страшно?
Я доехала на автобусе до просеки, откуда до детского дома остается всего два километра, бесплатно. Водитель сказал:
– Ладно, заплатишь, сколько есть.
У меня было девять рублей, но он их не взял.
Подкрепившись у отца Андрея, два километра я пробежала легко. Стараясь следовать его совету, отгоняла все дурные мысли.
Вульфа не отдала мои кисти и краски – пусть. В детском доме у меня есть бумага и карандаши. Рисовать можно и углем, угля у нас навалом. Николо Пиросмани, например, рисовал вообще на клеенке и чем придется.
Виктора Сергеевича хотят посадить в тюрьму, но ведь надо прежде всего доказать, что он совершил преступление. Даже если Серафима скажет, что видела меня в его машине, когда мы выезжали с ним из гаража, – неужели этого достаточно, чтобы посадить человека в тюрьму? Мне кажется, Серафиме самой жалко Виктора Сергеевича. И вообще, Серафима – хороший человек, только очень взбалмошный.
Я все откладываю и откладываю с маминым портретом. Мне обещал помочь Виктор Сергеевич. Но теперь лишний раз к нему лучше не ходить, чтобы не думали плохого. Так что нужно заняться самой, зайти в поселке в фотоателье.
Я привыкла заниматься танцами и рисованием. Это наполняло мою жизнь. Как же я буду теперь? Может быть, директор все-таки погорячился? Мы же готовились к конкурсу два месяца, если я не поеду, наши вряд ли займут хорошее место, – весь танец рассчитан на меня и на те движения, которые больше никто не умеет делать, например, я делаю большой прыжок, когда нужно прыгнуть в шпагате и как будто немного зависнуть в воздухе, называется «баллон». Ни у кого это, кроме меня, не получается. И есть еще несколько очень сложных элементов, без которых танец не танец. Может, директору на это и наплевать… Но родители других детей, домашних (в основном они занимаются танцами), которые покупали им костюмы, они ведь будут очень недовольны?
Так я шла и старалась найти позитивный ответ на каждый трудный вопрос – как сделать так, чтобы ситуация поменялась к лучшему.
Вот не получилось у меня с Вульфой поговорить. Может, кто-то другой ее убедит, тот же директор или Серафима. Скандал вокруг школы никому не нужен. Или ей станет жалко Виктора Сергеевича. Не понимаю, как же ей его не жалко. Мне вон жалко Пашу, хотя я его и не люблю. А она нашего тренера вроде любит…
Подходя к детскому дому, я увидела какую-то суету во дворе. Дети стояли около главного корпуса, все смотрели вверх, на крышу, рядом суетился дядя Гриша, орала что-то неразборчивое тетя Таня. Любовь Игоревна, у которой никак не кончается ее дежурство, задрав голову и глядя на крышу, разговаривала с кем-то по телефону и оживленно махала рукой.
Здание у нас одноэтажное, но есть большой чердак, в котором можно было бы сделать и игровую для детей помладше, и классы, но там совершенно провалившийся пол. Когда я только приехала в детский дом, несколько ребят залезли туда, кто-то подвернул ногу, кто-то разодрал одежду и сильно поранился, и чердак заколотили так капитально – и дверь, и два окна, что наши несколько раз пытались-пытались залезть, но не смогли. На чердаке в непогоду всегда что-то скрипит, иногда раздаются стонущие ужасающие звуки, если верить Лерке, там живет огромная крыса, которая рожает крысят и ими же питается… Я стараюсь про чердак просто не думать. Сплю я обычно хорошо, а когда слышу эти леденящие душу звуки, то представляю себе большую рассохшуюся доску, которая отваливается, отваливается от стены и никак не может отвалиться окончательно. Страх чаще всего проходит.
Сейчас на крыше дома стоял человек, балансируя на остром коньке. Он держался за антенну, иначе бы давно упал, крыша сильно покатая. Как же он залез туда? Ясно. Внизу лежала огромная трухлявая лестница. А почему нельзя лестницу приставить и человека этого снять? Я присмотрелась. Потому что лестница упала и рассыпалась.
Я подошла поближе. Человек покачнулся, все ахнули. Но он удержался. Человек этот был Паша. Я почувствовала, как внутри меня что-то сжалось и опять заболело в груди. Нет, только не это.
– Паша! – крикнула я. – Слезь, пожалуйста! Аккуратно присядь и слезай как-нибудь!
Дом одноэтажный, потолки у нас очень высокие, все равно вместе с крышей чердака не больше десяти метров, наверно, или двенадцати, я точно не знаю, но шею можно свернуть на всю жизнь, если неловко упасть.
– А-а! – крикнул Паша. – Пришла! Я взял тебе обед, а ты к нему пошла!
Любовь Игоревна нервно обернулась и, увидев меня, схватила за руку.
– Слушай, Брусникина, …, давай что-то делай, …, мне в мою смену, …, не нужны несчастные случаи… Я из-за тебя, …, под суд идти не хочу! – воспитательница от волнения говорила, перекладывая всю речь матом. Обычно она так не разговаривает.
– Можа, вызвать МЧС? – предложил дядя Гриша, совершенно трезвый сегодня.
Я освободила руку от цепкой хватки Любови Игоревны и пошла в корпус.
– Я прыгну! – кричал Паша. – Я прыгну! Ты меня достала! Я так больше не могу! Ты все врешь! Уходишь? Уходи! Уходи! Я из-за тебя… – Паша так психовал, что мог упасть, совершенно этого не желая.
Я знала, что в подсобке есть раскладная лестница, довольно большая. До самого верха крыши она не достанет, вряд ли, но можно что-то придумать. Странно, что никому больше это в голову не пришло. Главное, чтобы подсобка открылась. Зинаида ее запирает, естественно, но она очень просто открывается. Я несколько раз видела, как делают другие, – дверь нужно просто отжать, и язычок замка легко проходит через износившийся наличник. Там уже такая ложбинка есть – от того, сколько раз подсобку таким путем открывали.
Мне удалось сделать это довольно быстро, хорошо, что я поела, – силы были.
Я разгребла коробки, гоня совершенно некстати появившуюся мысль: как же здесь парочки устраиваются? Дышать нечем, жуткая смесь запахов – пыль, плесень, стиральный порошок, хлорка для дезинфекции туалетов, мазут – какие– то старые инструменты, сваленные в углу, были просто политы черным вонючим маслом. Разлилось, что ли? Я раскопала лестницу, стараясь глубоко не дышать. Я видела, как лестницу сюда ставила тетя Таня года полтора назад, сама помогала ей тащить ее из столовой.
