Здравствуйте, здравствуйте, Инга… Да, проходите, конечно же… Нет, я ничего не знаю. Да. Товарищи на вас жаловались, конечно. Вот эта вот, кажется, бумажка, это же ваше? Речь о том, чтобы сделать план. Нет, помолчите, Инга. О том, чтобы сделать план. И тут вполне прямолинейно всё изложено. Ну, думаю, не всё так прямолинейно, как они мне тут… Ну, как что говорили? Ну, говорили. А что сверхурочные? Если особая необходимость, то… Да какая там особая необходимость. Какая особая необходимость. Вы их ещё послушайте. Там просто план горел. Горел он у них, видите ли! А кто крайний? Кто виноват? Гальваники? А свалили на них. Потому что женщины не пикнут, женщины безропотно… И они ведь говорили, заметьте! Дети, суббота, воскресенье. Детей не с кем оставить! Почему они должны в субботу приходить на свою адскую работу, где они в адских условиях… Нет, подождите! Почему там пол скользкий? Что, нет досок застелить? Почему в девятом делается ремонт, хотя он там уже делался семь лет назад, а в тринадцатом ветеран падает посреди смены? Вы хотите дождаться, когда кто-нибудь растворится?! И что вы будете хоронить?! Кислоту?! Да вы удавитесь!!
Инга. Инга! Так. (Пауза, которую иначе и не обозначишь, как: длительная пауза.) Вы мне вот что скажите. Это весь цех не вышел, или кто-нибудь всё-таки вышел? Ага, значит, кто-нибудь вышел… да подождите вы!! Я не про то!! Знаете что, давайте решим как? Мы наоборот решим. Кто не вышел, лишать премии не будем. А кто вышел, тех наградим. Вас это устраивает? Хорошо. Теперь остальное. Я согласен с вами, больной вопрос насчёт досок. Просто в следующем квартале мне обещали… я ездил в Москву с B, мы выбили новое оборудование, и им будет полегче. До этого времени доски стелить смысла нет, всё равно потом придётся всё переставлять. Один квартал они могут потерпеть? Инга, вы, конечно, молодец. Нет, я не буду с ним говорить ничего, он просто не всегда до конца всё учитывает, человек на своём месте, по-своему ограниченный. Откуда им знать законы, у нас на это есть вы. Идите, Инга, завтра будут доски. Алло! Да, он может входить, если уже пришёл!
Пришёл новый директор N и привёл с другого завода, которым раньше руководил, нового главного инженера H. Очень странный человек оказался. На вид совершенно не заводской, а — хлипкий интеллигент. Молодой, но уже почти лысый. Только так, редкие остатки волос по краям головы растут. Говорит тихо. И глаза большие и совершенно серые. А руководил-то он там, на том заводе, не на самом заводе, а в ОКБ — вот оно что! И все сразу: а-а, всё с ним ясно! Никто не спорит, это сразу видно, что он большой ум. Конструктор и всё такое. Но завод, это же совсем другая материя. Заводом руководить и ОКБ руководить — две большие разницы. Инженер на заводе не только за чертежи-вертежи отвечает, а если где-то запил дядя, не стоит велосипед и так далее. А у нас здесь, брат… Да, у нас здесь завод. Здесь у нас такое… А он, H, хлипкий. И все сошлись на том, что H, наверное, на «Свободе» не справится.
И вот квалифицированные рабочие-регулировщики, многие из которых имели высшее образование, решили между собой так. Мы тут по многу лет с этим изделием, собаку съели. Устроим H небольшой внеплановый экзамен, которого он точно не выдержит. Это нехорошо! — вмешались некоторые, самые щепетильные. — Ему тут всё-таки работать, а после этого его никто уважать не будет. — Нет, возразили те, мы не собираемся сразу его этого того, а мы просто посмотрим, как человек себя поведёт в трудной ситуации. Как он из неё выходить будет. Куда кинется, кого на помощь позовёт, или вообще сделает вид, что так и надо. Пошшупаем его, одним словом.
Вот и устроили экзамен ему небольшой. Сломали кое-что в регулируемом изделии, хитрым образом сломали: две независимые поломки устроили. И сделали вид, будто день и два бьются: что же не так? Приходит H, своими серыми глазами посмотрел на изделие и сходу сказал: здесь не работает то и то. Надо делать так и вот так. Потом помолчал и задумчиво добавил: одного не могу понять, как это могло одновременно получиться? Ведь не могло. Удивительный, любопытный случай. И пошёл. А квалифицированные рабочие-регулировщики вслед ему посмотрели, и один из них сказал: ну вот как, как он знает? — а другой добавил: а говорят, что N только тогда и согласился перейти на наш завод, когда ему пообещали, что ему дадут H. Иначе ни в какую не хотел к нам переходить. (Так оно и было на самом деле.)
И потом, когда уже H признали, когда пообтерпелись и привыкли к нему, то все поняли, что он — как выразилась главный диспетчер завода M — прелесть. Спокойный, часто меланхоличный, H никогда не кричал. Этим он являл собою полную противоположность другому выдвиженцу-ставленнику директора N — громогласному и животастому начальнику регулировочного цеха B, который орал как дышал. Можно сказать и так, что они, B и H, являли собою два полюса человеческой натуры, два конца радуги, два кречмеровских типа. Главный инженер H не пил совершенно (сто грамм водки на праздник, от которых тощие скулы H загорались румянцем, а на тонких губах появлялась изысканная неконтролируемая усмешка), B хлебал водяру неумеренно, подчас захлёбывался, неделями не появляясь на производстве (выговора сыпались градом, что для руководителя подобного уровня уже и перебор). H говорил тихо, мало и чётко, а в основном молчал — B не затыкался вообще, вечно гремел и грохал, его несло и в похвальбе, и в ругани. И был B хвастлив, самонадеян, тираничен; барин по натуре, он тыкал и фамильярничал с рабочими, среди которых всегда был своим, а H — сочетал аристократизм и демократизм в неповторимой секретной рецептуре русских или обрусевших специалистов, всем говорил «вы» и чужим быть не переставал (хотя «нашим» стал довольно скоро). Обоих уважали. Обоих любили. Круги преданных B и H пересекались, но не совпадали.
Однажды случилась такая история: военные принимали изделие, которое должно было обладать существенными характеристиками прочности, и уже почти было приняли, да случайно в последний момент техник уронил изделие на пол, и оно раскололось пополам. Вышел конфуз. Получили от военных штраф. И главный инженер H собрал заседание по поводу качества. Присутствовали на этом заседании многие начальники цехов, в том числе и B, сидела здесь же и юрист Инга Аркадьевна, ибо штрафы за качество находились в её компетенции, и (Пашка-слесарь, чемпион по боксу) Пал Палыч P, человек решительный и горячий, и другие. Каждый высказывался бурно, пытаясь свалить вину на других. Каждого перебивали. То и дело возникали ожесточённые перепалки. В какой-то момент B, не прекращая раздоров, встал и навис над столом, отгавкиваясь направо и налево, потому как именно его регулировочный цех являлся конечным звеном производственной цепочки, и его, конечно, хотели назначить главным виновником. Эта его поза окончательно развязала всем языки. Гвалт поднялся такой, будто и не в кабинете главного инженера оборонного завода, а где-нибудь у проклятых капиталистов на Уолл-стритовской бирже или в младшей группе детского сада. Только Инга, в тенях и углах, сидела, отпрянув от B и полная молчаливой неприязни.
H слушал перебранку начальников цехов очень спокойно и даже как будто дремал. Но вдруг в какой-то момент его глаза постепенно начали становиться из светло-серых стальными. Вы можете возразить, что разница невелика. Но все, кто находился в кабинете, сразу её ощутили. Как будто сменился свет или стало холоднее. Гвалт сделался тише, и наконец все замолчали, и даже B.
Откричались? — спросил H неприветливо, поднимая голову. Я вам расскажу анекдот. Морозный день. Летит птичка. Замерзает и падает на дорогу. Проходит лошадь. Какнула на птичку. Птичка отогрелась и начала чирикать. Пришёл волк и съел птичку. Так вот: попал в говно — не чирикай. Идите и работайте.
Мы в отпуске. Это называется — на юге. То есть на море. Здесь море, солнце и юг. Много цветов и очень жгучая крапива. Наташка кормит куклу розовыми лепестками и варит из них понарошку суп. Оркестр играет на площади с перерывом на жару. Утром в девять часов уже +25 градусов! Вчера мы ходили на базар и ели чёрную рыбу с солёной головой. Сегодня купаться не пошли, потому что мы и так купались все дни, и нужно сделать перерыв, а то мы перекупаемся. В то лето Наташка перекупалась, и у неё поднялась температура градусов до сорока. У меня такой высокой температуры никогда не было. Зато я однажды упал с дерева и сломал руку. Это было несколько лет назад. Кстати, температура воды — плюс двадцать четыре градуса. Некоторые живут наверху, и это очень плохо, потому что до моря идти и идти, и там совсем нет тени. А мы живём немного сбоку, где розовые дома с балконами. Я познакомился с Серёжкой и его братом Шуриком, они живут, оказывается, в Ленинграде на нашей улице, там, где угловой гастроном. Но в этом нет ничего удивительного, потому что их родители тоже работают на папином заводе.
